Сергей Кутергин - Отсчет пошел

Книга эта оказалась не чем иным, как автобиографией Масутацу Оямы. В ней мастер подробно рассказывал о том, как он постепенно, шаг за шагом, постигал свое искусство, удаляясь далеко в горы, а чтобы не возникало соблазна вернуться раньше времени, сбривал одну бровь; как он ставил себе все новые и новые цели и достигал их. Не найдя себе равных среди людей, он начал вступать в единоборства с животными и под конец научился одной рукой ломать рога бегущему быку. Только один раз в своей жизни Ояма не сумел выполнить поставленной перед собой задачи и победить голыми руками дикого тигра. Дело в том, что, когда он уже начал подготовку к схватке, об этом прознали экологи и, разумеется, вступились за несчастное животное, категорически запретив Ояме сражение с тигром.

Разумеется, тренировки хоть и захватили меня окончательно, но наивно было бы думать, что я не замечал, как меняется мир вокруг нашего подвальчика в центре Москвы. Все-таки я готовил себя к карьере дипломата, а эти хитрые бестии должны уметь чувствовать мельчайшие изменения политического климата не хуже ищеек, в особенности когда уже пахнет жареным. Да и к тому же редкий молодой сопляк вроде меня в то беспокойное время не испытывал легкого замирания сердца, впервые в жизни увидев у Красной площади второпях расклеенные листовки либо с трудом поймав на приемнике «Океан» запретный и потому еще более вожделенный «Голос Америки» или радиостанцию «Свобода». Именно по этим «голосам», а также по набирающим силу демократическим газетам, которые уже научились новой правде, но еще только начали учиться по-новому лгать, мы напряженно следили о борьбе неукротимого коммуниста из Свердловска с престарелым ЦК, о его загадочном ночном купании под мостом с мешком на голове и о не менее скандальном выходе из партии. Тогда, казалось, все общество раскололось на два враждебных лагеря, и даже моя семья, будто страна в миниатюре, постоянно сотрясалась спорами и скандалами на политической почве.

Здесь стоит заметить, что папаша, будучи коммунистом старой закалки, чрезвычайно неодобрительно относился к происходящим в обществе переменам. Его не радовало даже то, что денежный ручеек, таинственным образом перетекавший из министерства в его карман, заметно возрос и превратился уже в полноводную реку. Напротив, он становился все более озабоченным и деловитым, начал часто задерживаться на работе допоздна, и когда в это время раздавались телефонные звонки и мы поднимали трубку, ответом на наше «алло!» была мертвая тишина. Дело этим не ограничивалось. Нашу квартиру и раньше часто посещали различные знакомые отца по министерству, дипкорпусу и даже люди, чья манера поведения безошибочно выдавала их принадлежность к армии либо к органам. Мы всегда принимали это за должное, мать всякий раз приносила им в гостиную чай с лимоном, а иногда и кое-что покрепче. Когда я был маленьким, они обыкновенно не упускали случая потрепать меня по щеке либо шутливо назвать по имени-отчеству, и не могу сказать, какое из этих действий меня раздражало больше. Однако теперь перед началом беседы отец периодически отсылал мать в спальню, расположенную в противоположном гостиной конце квартиры, а мне недвусмысленно предлагал прогуляться до вечера. Что ж, у него были свои тайны, а у меня — свои.

Я в то время со всей энергией юнца, пытающегося умными и красивыми идеями возместить недостаток жизненного опыта, сопереживал новоявленным демократам в их беспощадной борьбе со власть имущими. Тогда я еще не знал известной фразы о том, что нет демократов, а есть борцы за демократию, и поэтому искренне верил, что стоит совершить новую капиталистическую революцию — и у нас тут же наступит светлое будущее, все станут жить хорошо и привольно, а на березах будут круглый год вызревать бананы и ананасы. Вместе с такими же пламенными оболтусами мы отважно боролись с коммунизмом, расписывая заборы демократическими призывами и яростно агитируя всех своих знакомых. Помнится, меня тогда чуть было не отчислили из школы и комсомола за грубое нарушение дисциплины. В то время мне довелось совершить немало благородных глупостей, но я о них не жалею — мы делали общее дело и свято верили, что это дело правое. Эти новые приключения, а также тренировки настолько захватили меня, что я даже не поддался на многочисленные уговоры родителей, мечтавших отправить меня по случаю успешного поступления в МГИМО на август в Штаты, и остался в Москве. Если бы я только знал, чем закончится это памятное лето 91-го года.

Однажды вечером я пришел с тренировки раньше, чем обычно, отпер своим ключом дверь и начал стаскивать с себя кроссовки, когда мое внимание привлекли доносившиеся из-за двери голоса. По-видимому, там кто-то ссорился, и несколько человек безуспешно пытались друг другу что-то доказать. При этом они подняли такой шум и гам, что даже не заметили моего прихода. Прислушавшись, я опознал в одном из ссорящихся моего отца. Второй голос принадлежал завсегдатаю нашего дома, которого папаша обычно называл Шуриком, несмотря на то что Шурик с недавних пор носил полковничьи погоны. Фамилия его была, помнится, какая-то длинная — то ли Серовский, то ли Саратовский… Впрочем, какое это имеет значение сейчас, когда все уже закончилось и ничего нельзя вернуть.

— Вы не смеете так поступать, вы предаете нас всех! — кричал неестественно срывающимся голосом отец. Обычно папик был спокойным и сдержанным человеком, так что я от удивления прекратил развязывать шнурок, да так и замер в позе цапли.

Ну сколько же можно вам повторять, дорогой мой Иван Трофимович, — донесся успокаивающий и, как мне показалось, какой-то снисходительный голос полковника.

— Замолчите! Я не хочу вас слушать! — перебил его отец. Из-за двери было слышно, как он нервно шагает по комнате.

— …Вы уже давно должны были понять, что нельзя воскресить труп, как бы дорог он нам ни был, — продолжал тем временем полковник, не обращая внимания на выкрики отца. — Мы с вами не первый день живем в этой стране и должны вовремя сделать правильную ставку при переделе власти, иначе мы просто вынуждены будем уйти со сцены. Это вам понятно?

— Мне понятно только одно! — загремел отец, как библейский пророк. — Вы, Александр, предали свое дело, свою партию и свой народ. И вы еще смеете пытаться мне объяснить причины своего предательства?

— Иван Трофимович, уважаемый вы наш, — продолжал разливаться медом полковник. — Ну откуда же у вас такая любовь к ярлыкам? Коммунисты, демократы, предатели, патриоты… Неужели вы не понимаете, что наш человек, глава обкома и член ЦК, так и останется нашим человеком, даже если…

В этот момент мне надоело стоять на одной ноге и я попытался занять положение поудобнее, опершись на ручку кресла. И конечно же, я в сотый раз забыл, что она укреплена весьма ненадежно и постоянно вылетает из пазов. Разумеется, после раздавшегося грохота голоса тут же стихли, словно их выключили. Дверь комнаты отворилась, и на пороге появился мой отец. В первый момент мне показалось, что его вот-вот хватит апоплексический удар. Все его лицо и даже глаза приобрели нездоровый иссиня-багровый оттенок, щеки нервно тряслись, а ворот рубашки был, против обыкновения, расстегнут. Увидев меня, он еще больше покраснел от гнева и взмахнул руками, словно всерьез собираясь броситься на собственного сына.