Александр Тамоников - Агент из подземелья

– Кромберг, прекращайте запираться, – заявил Охман, до этого не принимавший участия в допросе. – Оберштурмбаннфюрер прав, улик предостаточно. Поберегите свое и наше время. У нас еще есть шанс подружиться. Вы же понимаете, что я хочу сказать, не так ли?

– Нет, я не понимаю.

Тяжелый кулак Брюннера ударил под дых, и новый приступ страшного кашля затряс узника. Возражения со стороны присутствующих не последовало. Кромберг кашлял, его воспаленные глаза вылезали из орбит. Он побагровел, вздулись вены на висках. Аудитория терпеливо ждала. Райхенбах украдкой сделал знак Брюннеру. Мол, больше не бить. Бык здоровый, но кто его знает, что там у него внутри. Дыхание заключенного возвращалось в норму, опустилась голова.

– Давайте заново перечислять улики, Кромберг, – сказал Охман. – Бармен из заведения «Мюнхенский дворик» видел, как вы вступили в контакт с незнакомым субъектом, который вам что-то украдкой передал. Это событие само по себе не преступление, но объяснить вы его не можете.

– Это невероятно, такого не было, – простонал Кромберг. – Да, я заходил в «Мюнхенский дворик», выпил кружку пива. Даже не знаю, кто сидел рядом со мной, не помню. Я бы не забыл, если бы мне что-то передали. У вас ложные сведения, вы занимаетесь непонятно чем, вместо того чтобы ловить настоящих преступников.

Райхенбах опять сделал предупреждающий знак. Сказано же, не бить! Брюннер пожал плечами и отвернулся.

– В вашем доме сегодня ночью под половицей обнаружен тайник, – невозмутимо продолжал Охман. – В нем лежали рукописные выписки из секретных документов бывшей Краковской разведшколы, списки преподавателей, курсантов, их псевдонимы, выполняемые задания и тому подобное. Зачем вам это, Кромберг? Признайтесь, не на память же? Вы и сейчас по долгу службы проводите много времени в школе, переехавшей из Кракова, общаетесь с курсантами, с руководством, в том числе с господином Шиндлером и его помощницей фрау Нитке. Подозреваю, вы узнаете от них много нового и немедленно передаете эту информацию своим хозяевам на восток.

– Это необоснованные обвинения, – прохрипел Кромберг. – Я всегда был верен Германии и поддерживал идеи фюрера. Как вы смеете меня обвинять в предательстве наших интересов! За все годы службы я не выдал ни одного секрета, тем более врагам. У меня в квартире нет и не было никакого тайника. Как вам могла прийти в голову такая глупость? Не знаю, что вы там обнаружили. Вас водят за нос, а вы верите. Какие еще выписки? Проверьте и убедитесь! Это не может быть мой почерк.

– Да, это не ваш почерк, а женский, – сухо отозвался Охман. – Мы даже догадываемся, чей именно. Это рука вашей сообщницы Хельги Браун. В ее доме мы нашли старые письма и сравнили почерк. Теперь давайте перейдем к самому интересному. Это будет третья, самая убедительная улика. В подвале госпожи Браун была обнаружена рация. Именно она в начале текущей ночи выходила в эфир.

Кромберг застонал, схватился за голову. Он убедительно разыгрывал неведение, полное непонимание происходящих вещей. А что еще ему оставалось делать?

– Это умно, признаю. Регулярные визиты к проститутке – не самое целомудренное занятие, но неплохое прикрытие.

– При чем тут это, что вы такое говорите? Куда вы клоните, герр штурмбаннфюрер? Это извращение фактов. Да, я не самый морально устойчивый человек, люблю общаться с женщинами и имею на это право. Мы с Гретой, моей формальной женой, расстались еще до начала войны. Теперь она вместе с нашей дочерью живет у своих родителей в Мюнхене. За всю войну мы только несколько раз обменялись письмами. Да, я посещал заведение фрау Зенке, и мне понравилась одна из ее сотрудниц – Хельга. Это хорошая, скромная женщина, раньше она работала на фабрике. Просто понравилась, понимаете? Несколько раз мы встречались у фрау Зенке, потом Хельга ушла оттуда. Я почти забыл про нее, у меня было очень много работы. Пару дней назад я познакомился с женщиной в ресторане. Мы обо всем договорились, но в последний момент она убежала. Знаю только, что ее зовут Инга. Состояние было пакостное. Вспомнил про Хельгу, поехал, всплыл в голове ее адрес. Она оказалась одна, все было прекрасно, потом опять, сегодня – в третий раз. Я платил ей, она старалась ради меня. Эта женщина хороша в постели, с ней приятно поболтать, можно забыть о том, что происходит вокруг, об ужасах войны. Я понятия не имел, герр штурмбаннфюрер, что Хельга связана с нашими врагами. Прошу поверить мне. – Породистое лицо Кромберга страдальчески скривилось.

– Имейте мужество смириться и признать свой провал, – сухо сказал Охман. – Мы предъявили вам целый ворох улик. Хватило бы и одной, чтобы вас изобличить, а тут сразу три. В случае запирательства вы будете расстреляны через двое суток, и все это время вам придется терпеть пытки. Но у вас есть шанс сохранить жизнь. Подумайте об этом. Сколько времени вы уже работаете на русских?

– Какая чудовищная нелепость! – гнул свою линию Кромберг.

– Вы немец?

– Да, я немец, родом из Баварии, вырос в семье добропорядочных бюргеров. У отца была маленькая пивоварня.

– В конце концов, не так уж и важно, кто вы такой, откуда родом, служили ли в Италии, Испании, о чем гласит биография, имеющаяся в вашем личном деле, – заявил Охман. – В Кракове вы точно появлялись, занимались там сбором информации о частях нашего противника. Полагаю, все было наоборот. Вы собирали информацию отнюдь не о противнике и внесли свою лепту в копилку наших неудач под Краковом. Мы даем вам шанс, Кромберг. Это жест доброй воли, цените его. В течение двух часов на вас не будет оказываться ни физическое, ни психическое, ни медикаментозное давление. Потом мы снова встретимся. Брюннер, вызывайте конвой.

Через два часа Рудольф Кромберг скончался в одиночной камере изолятора тайной полиции. Часовой совершал обход, обнаружил неподвижное тело, окликнул арестанта. Тот не шевелился, лежал на нарах, отвернувшись к стене. Часовой забеспокоился, доложил начальнику смены. Камеру вскрыли, перевернули тело. Кромберг был мертв, лицо обезображено, глаза выпучены.

Дежурный шарфюрер припустил к начальнику изолятора, тот телефонировал шефу гестапо, который позволил себе прилечь на тройку часов. Новость мигом облетела всех заинтересованных лиц. Охрана клялась святым распятием, что к заключенному никто не входил, из камеры его не выводили, никто и пальцем не тронул!

Растерянный начальник смены вспомнил, что примерно час назад часовой сообщил, что заключенный хочет его видеть. Шарфюрер подошел к камере, но внутрь не заходил. Дверь представляла собой прозрачную решетчатую конструкцию. Заключенный сидел на нарах, сжав виски ладонями. Шарфюрер спросил, в чем дело. Кромберг отнял руки от головы, прошептал, что ему нужен врач, он очень плохо себя чувствует. Голова раскалывается, в глазах двоится, тошнит, звон в ушах не смолкает. На полу поблескивала лужа рвоты. Выглядел арестант, мягко говоря, неважно.