Николай Стародымов - Зульфагар. Меч калифа

А сейчас вдруг перед глазами встало иное.

Почему-то вспомнилось, как они служили еще в гарнизоне и у них в городе году примерно в 90-м целый дом отдали семьям военнослужащих, погибших в Афганистане, в Закавказье и в Таджикистане — тогда, на переломе эпох, вдруг сразу очень много появилось таких семей, хотя Чечни еще не было — в смысле чеченской войны… «Вдовий дом» прозвали его тогда. И она, Людмила, бессознательно даже сторонилась его, старалась лишний раз не проходить мимо, словно материализовавшееся горе струилось от того дома. Да и не только она одна старалась бывать возле него как можно реже. Поблизости от того страшного дома даже разговаривать старались потише, будто на погосте. А уж в гости туда ходить!.. Сколько раз Людмила видела, как по утрам женщины в траурных платочках выходили из «вдовьего» дома… Жестокое решение, если разобраться — такие семьи не должны жить вместе, в одном подъезде.

Неужто теперь и ей это предстоит?..

Миша, Миша, зачем ты это наделал? Ну, стерва я, стерва, может быть, согласна, но зачем же ты меня так строго наказываешь?.. Тебе сейчас ТАМ хорошо, покойно и уютно, и на все-то тебе теперь наплевать, а каково мне тут оставаться одной, один на один со всеми проблемами, что обрушились на женские плечи?

Ей вдруг захотелось заплакать. Захотелось, чтобы кто-нибудь прижал ее к себе, пожалел… Чтобы кто-то сказал, что все как-то вдруг само собой образуется и все пойдет по-прежнему…

Однако не плакалось. Она вообще не проронила ни одной слезинки с того момента, как, враз ослабев, осела на пол, услышав от Калюжного страшную весть.

…Когда за Константином громко захлопнулась дверь, Толик, который все слышал, выбежал из комнаты, где он прятался во время визита Калюжного, и бросился к Людмиле. Женщина сидела прямо на полу, прислонившись к стене и бессмысленно смотрела на закрытую дверь. Толик подхватил ее, поднял, повел, непослушно переставляющую ноги, в комнату. Усадил на диван…

— Сволочь… Идиот… Солдафон чертов… Они все кретины, которые при портупее… Разве ж можно так?.. — бормотал любовник про Калюжного.

Он развел ей ворот халата, слегка похлопал по щекам, стараясь вывести ее из шока.

Эта его попытка привела к результату совершенно неожиданному. У Людмилы словно все нервы вдруг провалились вниз, в живот, вызвав резкий горячий призывный спазм… И она, не осознавая, что делает, потянула мужчину на себя…

Ее порыв был настолько жаден, настолько откровенно-похотлив, что любовник, еще мгновение назад не помышлявший о сексе, вдруг почувствовал, что и в нем вскипела страсть…

Вдов утешают в постели — не нами сказано, но зато сказано верно!

Верно ли?

…Горячая волна бурного оргазма сотрясла ее тело буквально мгновенно, едва она почувствовала в себе мужскую плоть. И тут же ее глаза словно открылись — с момента, когда перед ней захлопнулась входная дверь, она была словно сомнамбула — ничего не видела, не замечала, не осознавала.

А тут…

На них со стены смотрели глаза Михаила. Именно глаза, а не фотопортрет, который висел здесь уже давно и на который Людмила уже давно привычно не обращала внимания. А сейчас почти живые глаза, словно бы отдельно от лица, внимательно смотрели на то, что происходит на диване.

— Он сейчас все видит, — спокойно и внятно проговорила Людмила.

— Кто? — возбужденно спросил любовник.

Спросил — а в следующее мгновение и сам понял, кого имеет в виду его пассия. Он резко оттолкнулся от нее, свалившись прямо на пол. И тоже наткнулся на взгляд на портрете.

Какое-то время То лик оторопело смотрел в глаза Михаилу — тоже словно впервые увидев фотографию на стене. Потом неловко поднялся. Смущенно натянул спущенные брюки.

— Извините, — во множественном числе буркнул он.

И вышел. Через несколько секунд громко захлопнулась входная дверь.

Людмила осталась одна. Она, будучи не в силах отвернуться, смотрела на портрет, не замечая даже свою бесстыжую, похотливо приоткрытую наготу.

Она испытывала страх. Только страх. И больше ничего: ни сочувствия к Михаилу, ни сочувствия к себе, ни стыда, ни раскаяния… Только пронизывающий ее до самого потаенного нутра суеверный страх!

А потом приехали сослуживцы мужа и были крайне удивлены, что она уже все знает, и что в глазах у нее нет ни слезинки.

Потом начались похоронные хлопоты, которые тоже взяли на себя сослуживцы мужа.

Потом были ритуальные автобусы, морг, какие-то бумаги, много бумаг, которые приходилось оформлять… Ей принесли какие-то деньги, она подписывала какие-то квитанции, счета, смотрела какие-то списки… Привозили какие-то бутылки, продукты, как-то сами собой разрешались какие-то вопросы… Откуда-то принесли столы для поминок, доски вместо лавок, посуду, у нее в доме постоянно сновали какие-то люди, что-то делали…

А она была в полной прострации, ничего не понимая и ничего не предпринимая, выполняя лишь то, что ей говорили…

И внутри сидел один только мистический страх. Страх перед этими живыми глазами на фотопортрете. Людмила даже хотела снять его, убрать куда-нибудь… Но сначала побоялась это сделать, охватывал ужас от одной только лишь мысли, что можно прикоснуться к рамке, из которой — уже с того света! — смотрят живые глаза. А потом, когда закрутилась предпохоронная кутерьма, ей уже сделать это не позволили, только наискось перетянули угол портрета черной ленточкой.

— Гляди-ка какая карточка: как живой! — сказала какая-то незнакомая женщина.

Потому и страшная, что как живой!

…Только здесь, в клубе, сидя возле открытого гроба, Людмила почувствовала, что страх перед глазами погибшего мужа начал чуть-чуть трансформироваться в страх перед завтрашним днем. Наверное, потому, что она увидела, что его глаза навеки закрыты. И те, на стене, стали лишь частью фотопортрета. А может тут иное: попросту начала отходить от шока, свыкаться с мыслью о смерти мужа… Во всяком случае теперь она даже испытала какое-то странное облегчение: бояться завтрашнего дня было не так страшно, как преследовавших ее глаз.

У гроба, рядом с ней, сидели еще какие-то люди. У постамента стояли военные в почетном карауле. Торжественно звучала похоронная музыка. Мимо текли и текли люди…

И все это словно не с ней…

Нет, с ней. Мишка лежит в гробу. Кто-то говорит ей слова утешения и сочувствия. Кто-то искренне. Кто-то дежурно…

Потом будет кладбище. Похороны, траурные речи… Горсть земли на крышку гроба… Поминки, где все сначала станут говорить тихо и скорбно, рассказывать друг другу о том, каким Мишка был замечательным… Поминки, на которых все постепенно разгорячатся, голоса станут громче, начнут обсуждать служебные проблемы… Ну а в завершение ей порекомендуют крепиться, пообещают не забывать, посоветуют если что обращаться, женщины вымоют тарелки, куда-то унесут столы и посуду…