Александр Тамоников - Металл цвета крови

— Товарищ майор, попрошу предъявить документы, — прозвучало совсем рядом. Неслышно подошел патруль — обычное явление. Он всего полчаса в этом городе, и уже дважды проверяли.

Олег достал из внутреннего кармана служебное удостоверение, командировочное предписание. Красная книжица с надписью «Главное управление контрразведки СМЕРШ» произвела на патруль впечатление, сержант уважительно кивнул. Не сказать, что город наводнили немецкие шпионы в советской форме, но инциденты случались разные.

Сержант развернул предписание, бегло просмотрел, мазнул взглядом стоящего перед ним Березина. Последний выглядел опрятно, обмундирование не новое, но чистое, сапоги начищены, форменная куртка поверх кителя, на ремне планшет. Орденские планки: орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда».

Внешне за прошедшие два с половиной года Березин сильно изменился. Уже не такой подтянутый, как раньше: не сказать, что погрузнел, но как-то расширился, появились морщины на лице, кожа стала тусклой, глаза запали. И подвижность уже не та, что прежде, иногда болели суставы, появлялась одышка.

— Вы прибыли из Новгорода? — уточнил патрульный.

— Да, сержант, — согласился Олег. — Краткосрочная командировка из армейского отдела контрразведки.

Придраться было не к чему. Проверяющий вернул документы, отдал честь, патруль отправился дальше.

Время в запасе оставалось, он решил пройтись по памятным местам. Взвалил на плечо офицерский вещмешок с сухим пайком, перебежал проспект на четную сторону. Ее когда-то называли «солнечной», по ней любили гулять горожане.

Разрушенное здание осталось за спиной. Два следующих уцелели, но разрушения и там имели место. Он прошел мимо булочной, у которой традиционно толпились покупатели, с замиранием сердца шагнул за угол.

Следующее здание было утоплено относительно линии проспекта. Раньше от проезжей части его отделял маленький сквер, теперь это был пустырь. Деревьев не осталось. Одни побили бомбы, другие спилили на обогрев домов жители.

Дом стоял — на удивление, целый. Березин перевел дыхание, начал судорожно шарить по карманам, вынул пачку папирос, уронил зажигалку…

Обваливалась штукатурка, потрескался фасад, камни вывалились из фундамента. Но окна-люкарны и скульптурные обрамления карниза под кровлей сохранились. В нескольких метрах от тротуара красовалась воронка, похоронившая табачный киоск и стоявшую рядом лавочку. Взорвись бомба чуть дальше — и старое здание просто бы рухнуло…

Дом, на фоне остальных, был небольшой — четыре этажа, два подъезда, арочный проход во двор. В бывшем сквере еще громоздились мешки с песком, обломки противотанковых ежей, сваренные из тавровых балок…

В этом доме он прожил много лет. Отец получил здесь квартиру в 1929-м — как один из ведущих специалистов завода «Красный путиловец» (позднее ставшего Кировским заводом). В 1939-м отец вышел на пенсию, в октябре 1941-го погиб под бомбежкой на строительстве противотанкового рва. Мама когда-то смеялась: живем в средоточии истории и культуры. От дома одинаковое расстояние что до Зимнего, что до Исаакия, что до Спаса на Крови. А Казанский собор и вовсе рядом…

В доме жили люди. Березин прошел через арку, свернул в левый подъезд, медленно поднялся на третий этаж. Подъезд был гулкий, просторный, на вид целый, если не замечать трещины на стенах.

Две двери на этаже, состояние полного запустения. У соседей кто-то жил — коврик под дверью истоптан, а вот в его квартире — никого. Коврик отсутствовал, на полу под дверью лежал толстый слой пыли.

Он поколебался — имеет ли право остаться в этой квартире? По закону вроде да… Самое смешное, что у него сохранился ключ от этой двери. Больше двух лет здесь не был, а ключ всегда носил с собой — никогда с ним не расставался. Олег достал его, какое-то время помялся, потом решился и открыл квартиру. Он покосился на соседнюю дверь, за которой что-то шаркнуло, и вошел внутрь.

Здесь все осталось, как раньше. Только потолок обваливался, а из потрескавшихся стен торчал утеплитель. По всей квартире — равномерный слой пыли…

Накатили воспоминания, тоскливые мурашки поползли по коже. Он бродил сомнамбулой по комнатам, запинался о порожки, чуть не свернул разобранную буржуйку. В доме практически не осталось мебели и книг — мама все сожгла в лютую зиму 1941–1942 годов. Буржуйку привезли с завода бывшие коллеги его отца.

Мама всю жизнь проработала в типографии — занималась версткой газет и журналов. В начале 1941-го ушла на пенсию — работала бы и дальше, но отец настоял. Он еще не выработал свой трудовой стаж, был полон сил…

Последний раз Березин приезжал домой в феврале 1942-го — выдались свободные дни. Война закрутила: ни сна, ни отдыха. Тогда-то ему и встретилась плачущая соседка Клавдия Викторовна, похожая на привидение, но живая. Сообщила, что мама Олега умерла от истощения несколько дней назад, увезли в Пискарево — там братские могилы, никого не найдешь. Он словно окаменел. Как же так? Ведь писала еще в декабре, что все в порядке, квартира целая, добрые люди подкармливают, ей хватает. Оказалось, все неправда. Получала, как и все иждивенцы, 125 граммов хлеба ежедневно, больше ничего.

Клавдия Викторовна приходила к ней практически каждый день, поддерживала как могла. Вроде жили, улыбались. А однажды пришла — мама лежит в зимнем пальто под одеялом, лицо белое, неподвижное. От чего умерла — от холода, от истощения, уже и не поймешь…

Зима в тот год побила все рекорды. Погода словно издевалась над людьми. Или испытывала на прочность, кто знает. Снег лежал с октября по апрель. С Финского залива дули промозглые ветра, столбик термометра падал ниже двадцати.

Березин прожил в городе несколько дней, все видел, испытал на себе. Солдатам в окопах было легче, их хотя бы кормили. С ноября до Нового года иждивенцы получали по 125 граммов хлеба — это и подкосило. Впоследствии нормы подросли, но люди все равно голодали. Не было ни отопления, ни электричества, ни водоснабжения. Топили снег, грелись у буржуек. Он все это помнил.

Диктор Меланед, предупреждающий по радио об артналете, ленинградский метроном, застывшие на улицах троллейбусы — они стояли месяцами, превращаясь в сугробы. Люди передвигались, будто тени. Многие падали и больше не вставали. Это было обыденное явление, к нему постепенно привыкли. К упавшим подходили, убеждались, что человек мертв, и шли дальше. Специальные похоронные команды каждый день убирали с городских улиц по несколько сотен тел.

Другие умирали у себя дома — как его мама Валентина Петровна, просто засыпали и не просыпались. Лежали синие, костлявые, с истончившейся кожей. У многих не было сил добрести до магазина, отоварить карточку.