Виталий Донцов - Интерполицейский [СИ]

До скрежета зубовного хочется поверить в обратное.

Меня провели по крутой лестнице, узенькому короткому коридору, затерянному где-то в самых глубинах особняка, и ввели в комнатку, метра четыре на столько же.

Здесь был стол, на котором стоял компьютер, а рядом — колченогий табурет. Еще пара стульев у стены, у дальней стены — низкий застекленный стенд с немногочисленными бутыльками и коробочками будто бы медицинского вида, а посредине — кресло, до боли напоминающее стоматологическое. Меня усадили в него, и главным отличием от зубоврачебного сидения, в этом обнаружились гибкие пластиковые ремни…

— Парни, вы хоть перед тем, как эту хрень на мне застегнете, наручники снимите, а то руки отваливаются, — попросил я слабым голосом. И вполне убедительно изобразил на лице нечеловеческие муки, тем более и напрягаться для их изображения мне не нужно было, болело все немилосердно.

Мне бы только суметь добраться до ножей.

Они заколебались — очевидно, достаточно живо представляли, что должен чувствовать человек после встречи с Немалером. Но с другой стороны, после встречи со мной сам Немалер себя уже не чувствует никак.

Но все-таки они сняли кандалы, что с калеки взять. Тем более привязные ремни проще было застегивать без них. Зато теперь я был стянут и по рукам, и по ногам. Полюбовавшись на дело рук своих, солдаты уселись на стулья, предусмотрительно вытащив пистолеты из-под подмышек. А я насколько мог отдыхающе разлегся в кресле, и прикрыл веки.

Из короткого полусна-полубреда меня вывели торопливые шаги за дверью. В кабинет, так напоминающий медицинский, ворвался Лайон.

— Чертовы ублюдки! Откуда они-то взялись? — Джек всплеснул рукой в сторону одного из своих людей. — Джон, спустись вниз, собери всех и передай мой приказ. Держитесь неподалеку, и готовьтесь отступить к вертолету. Смотреть в оба — может вспыхнуть заварушка. Как все не вовремя! Там приперлись какие-то партизаны то ли из Колумбии, то ли из Перу. Такие, как они, американцев не любят, так что не светиться перед ними ни в коем случае. Если не обойдется — двое сюда, остальные к «вертушке». Мы должны успеть уйти, не ввязываясь в бой. Свободен.

А Лайон, похоже, наконец-то выбит из колеи. Партизаны… уж не те ли это мятежники, о которых предупреждал нас эквадорский полисмен. Блин, туговатый клубок скручивается…

— Ну, а теперь займемся вами, подполковник, откладывать ваше перевоспитание мне некогда. Сейчас и начнем.

Пока я бился над разгадкой его слов, он шагнул к шкафчику, в котором стояли виденные мной ранее пузырьки с препаратами неведомого назначения. Движения шпиона стали резки и отрывисты. Он извлек из стенда непрозрачный белый флакон без этикетки, и одноразовый шприц в упаковке.

— Будем делать из тебя, русский, настоящего патриота твоей новой родины.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился я. Не нравился мне этот флакон, а шприц и того менее.

— То и имею. Веришь, не люблю зря гробить людей, вполне способных стать полезными. Это, — он встряхнул белый бутылек — новейшее изобретение фармакологии, над которым поработал большой коллектив ученых, в том числе и твои соотечественники. Оно позволяет без особых затруднений превратить твой мозг в чистый лист, на который потом можно нанести все, что душе угодно, любую новую личность, в корне поменяв жизнь, так сказать, пациента. Мозг после обработки способен в течение недолгих минут впитать в себя объем целой жизни… но уже совсем другой жизни. Эффективность — практически стопроцентная. Я, по крайней мере, еще не встречал людей, не поддающихся действию препарата.

— А без этого никак? — мне как-то не грела душу предстоящая операция по пересадке личности со мной в качестве реципиента. Я к своей успел привыкнуть.

— Не бойтесь, это безболезненно. Через полчаса вы из моего врага превратитесь в самого ярого союзника, и более того, очень любящего свою родину патриота, истинного американца — мистер Джастин Паркинсон.

— Да, пожалуй, единственное, что мне симпатично в вашей, — я подчеркнул последнее слово, — родине, так это поставленная на широкую ногу система воспитания патриотичности, Лайон. Но я еще помню страну, в которой подобная система порядок превосходила вашу. И прописку я менять еще не собирался…

Чем бы только оправдать столь громкие слова при моем аховом положении, внутренне горько усмехнулся я.

— У тебя нет выбора, Беркутов. — Джек подошел ко мне. — Чак, присмотри немного за господином офицером, чтобы он не совершил какую-нибудь глупость.

Мрачноватый Чак поднялся с трехногого табурета, и застыл у моего изголовья, внимательно следя за мной.

Лайон набрал полный шприц темной жидкости из флакона, и прижав пальцем мою и без того вздутую вену, ввел в нее иглу. Я ощутил мгновенную тонкую боль, поршень вдавил адский препарат в мою кровь, и игла выскользнула назад.

— Подождем, — шпион ободряюще хлопнул меня по плечу, и отошел к компьютеру.

Ждать пришлось недолго. В голове зашумело, перед глазами проплыли фиолетовые круги, пронизанные светящимися мерцающими точками, вдруг стало тепло рукам и ногам. Препарат начал действовать. Я не имел представления, что со мной будет происходить, но приготовился бороться за свое «я» до конца. С затруднением направил взгляд влево, ловя в неожиданно узкий и дрожащий окоем спину Лайона. Он что-то перебирал в своих руках.

— Ты мне за все заплатишь… шпион, — губ словно не существовало, и речь моя вышла невнятной, но американец понял.

— Боюсь, что мои счета уже аннулированы, русский. Прощай… и здравствуй. Чак, возьми это… — Лайон передал ставшему ассистентом бойцу глухой шлем, вроде прибора виртуальной реальности, из основания которого извивался толстый кабельный жгут, с ответвлениями для различного вида датчиков, отчего шлем становился похож на голову Медузы Горгоны, змеи которой сплелись и безжизненно обвисли назад.

— Допуск пятнадцать минут плюс-минус одна-две, — озабоченно произнес Лайон, словно успокаивая сам себя. Похоже, я слегка выбивался из его рамок. Может, пронесет…

Не пронесло. Я это почувствовал. Это было совершенно необъяснимо… наиболее близким сравнением стала бы детская мозаика. Мой мозг являлся основой мозаики, а информационная матрица личности — выложенный на ней рисунок. И эту мозаику принялись грубо вытряхивать. Мои веки налились свинцовой тяжестью, и глаза неумолимо закрылись. А перед моим внутренним взором, словно ускоренно прокручиваемое киноизображение, стали проноситься фрагменты моих воспоминаний. Выпадающие из ячеек элементы моей жизни, уносящиеся в вихрящееся никуда. В конце концов они слились в одну бесконечную сверкающую полосу, широкой лентой идущую из глубин моего подсознания, и рассыпающуюся в прах за невидимой границей, вне моего понимания. Накатил давящий, уничтожающий ужас — я терял прошлое, все то, что составляло мою непрожитую еще до конца жизнь, и терялся я, я настоящий. А взамен приходило ничто, слепящая и оглушающая, отнимающая чувства пустота. Чтобы хоть как-то задержать, остановить этот процесс, я принялся в неистовом отчаянии, в тщетных попытках, хвататься за осколки сознания, за хрупкий калейдоскоп памяти, по нескольку раз прокручивая воспоминания в отключающемся воображении, но они истанчивались и таяли под неловкими невидимыми пальцами…