Владислав Ахроменко - Закон-тайга

Огромная рыже-полосатая кошка, мягко прыгнув в сугроб, замерла: казалось, совсем рядом под чьими-то подошвами скрипел снег. Кошка была голодна, в животе урчало, и она прислушалась…

Тигр появился тут, в диком и малолюдном Хабаровском крае, недавно: холода и бескормица привели хищника, обычно столь осторожного, к человеческому жилью. Амурские тигры, как правило, редко нападают на людей: в тайге живности достаточно и без того.

Но это весной, когда на сопках нежно-розовым цветом распускается багульник, это летом, когда девственная дальневосточная природа позволяет мощному и свирепому хищнику прокормиться вдоволь.

Зимой, потеряв осторожность, амурский тигр, доведенный хроническим голодом до отчаяния, способен на все. А попробовав человечины, столь беззащитной и потому легкодоступной, он ни за что не согласится променять ее на другое…

А этот, огромный, больше двух метров, окончательно отощавший, уже пробовал сладкого человеческого мяса, правда чуть-чуть.

Его не пугала близость поселка: залатанные щитовые домики, снятые с колес железнодорожные ветхие вагоны, тщедушные фигурки людей вдали, рельефно выделявшиеся на иссиня-белом снегу, их слабые голоса и вьющиеся дымки надо всем этим…

Тигр продолжал стоять почти по брюхо в снегу; кончики рыже-белой шерсти обросли сосульками, сквозь облепленную репейником шкуру торчали ребра. Уши были навострены, кончик хвоста нервно подрагивал. Это было бы действительно красиво: огромная рыжая кошка с белой манишкой на ослепительно-синем, девственном снегу. Яркое дальневосточное солнце заставляло снежинки переливаться, искриться, разбивало их на мириады брызг…

Да, это действительно было бы красиво, великолепно, если бы не было так страшно.

Шаги тем временем приближались — они были нетверды и неустойчивы, эти шаги. Неожиданно до обоняния тигра долетел легкий запах горелого табака, водочного перегара и какой-то вони — так может пахнуть только человек, и тигр, слегка пригнувшись, насторожился…

То утро выдалось для известного в поселке Февральск бомжа Дюни тяжелым: Дюня был одним из самых удачливых профессиональных сборщиков бутылок — профессия, очень распространенная в здешних краях. Впрочем, с тех пор как началась зима и выпал снег, жить становилось все трудней, и удача повернулась к Дюне задом: бутылки, брошенные нетрезвыми руками местных алкоголиков (а тут, в Февральске, таковыми было почти все население от шестнадцати и старше), ныряли в метровые сугробы и извлечь их оттуда не было никакой возможности.

А если нет стеклотары — нет денег и, следовательно, гарантированной выпивки, которая, как правило, заменяла бомжу и еду.

Дюня — неопределенного возраста, плешивый, маленький, согбенный, с лицом, напоминавшим печеное яблоко, — нащупал в кармане ватника окурок «Беломора» и тут же поймал себя на мысли, что этот бычок — последний из тех, что ему удалось найти в мусорке местной столовой.

То ли от денатурата, выпитого на днях, то ли от полученного сегодня утром пинка (Дюня иногда выносил помои, за что получал от поварих объедки, но сегодня опоздал на работу) страшно болели почки, и это заставляло то и дело проводить по пояснице окоченевшей рукой.

Он остановился, отдышался, встал против ледяного ветра и, сунув одеревеневший чинарик в коричневые от чифиря, выщербленные зубы, с тяжелым, безотчетным вздохом закурил — порывы ветра сразу же относили дым за спину Дюни, и он еще раз укорил себя за то, что не дотерпел до теплой вонючей котельной, где жил: табачный дух долго держится в закрытом помещении.

День можно было считать потерянным: в авоське лежало всего только три бутылки из-под водки и одна — из-под «Портвейна-72», и вырученных денег вряд ли хватило бы даже на лосьон «Огуречный», не говоря уже о «Тройном» одеколоне, который Дюня просто обожал.

Обитатель котельной, выпустив через нос две струйки вонючего дыма, пробормотал философски:

— Да, бля, житуха совсем хреновая…

Состояние было похмельным, а потому — сумрачным, таким же совсем хреновым, как и житуха. Мутные мысли блуждали, перескакивали с чинарика на одеколон, с одеколона — на лосьон, с лосьона — на недавнее зоновское прошлое (бомж отсидел на общаке пять лет, и на зоне был чертом, запомоенным — категория, ниже которой только педерасты), с зоны — на бренность человеческого бытия, и Дюня не мог остановиться на чем-нибудь одном.

Бутылки сиротливо и жалобно позвякивали друг о друга, ветер продувал рваный бушлат насквозь, мороз щипал за облупленный сизый нос и щеки, замерзли ноги, обмотанные старыми, два месяца нестираными портянками, — в такие минуты бомж был готов повеситься. И он бы наверняка так и поступил, если бы не любовь к лосьону.

Правильно говорят: надежда умирает последней. Умирает последней она даже у бомжа, но без таких физических и нравственных мучений, какие в эту зиму преподносила Дюне злодейка судьба…

Дюня очень рассчитывал на помойку за дощатым туалетом-"скворешником", где, по расчету профессионального сборщика стеклотары, можно и должно было чем-нибудь поживиться.

Бомж, поеживаясь и кутаясь в драный бушлат, хукнул на грязные, с загнутыми обгрызенными ногтями руки — это, впрочем, не помогло: холод донимал. Он, охая и стеная, двинулся в сторону туалета. Еще издали он заметил, как два вусмерть пьяных дембеля из местного гарнизона, пошатываясь, в сорокаградусный мороз в шинелях нараспашку пьют из горла вино.

Глаза Дюни плотоядно загорелись. Несмотря на хреновое похмельное самочувствие, изжогу и ломоту в пояснице, он гусиными шажками засеменил промерзшими ногами быстрей. Кирзачи утопали в желтых, потечных от мочи сугробах, но Дюню это никак не смущало.

Однако дембеля оказались проворными и, что было гораздо хуже, коварными и не понимающими страдания других: допив вино, они по очереди бросили бутылки в промерзшую стену туалета, словно это были боевые гранаты, — те разлетелись с мелодичным звоном, и несчастному бомжу показалось, что солнце померкло навеки.

Дюня, пораженный таким гнусным и беспощадным цинизмом, остановился, смахнул с грязной седой щетины скупую мужскую слезу — да, по всему было видно, что сегодня «Тройного» ему не видать. Можно было бы полакомиться мастикой, но от нее в последнее время у бомжа целый день болела печень и мучила изжога.

— Братцы, — прохрипел он, — зачем же вы так?!

Дембеля — счастливые, с раскрасневшимися от мороза и спиртного лицами — повернулись к нему и, гадливо поморщившись, послали его подальше.

— Братцы… — прошептал пораженный Дюня, но это обращение утонуло в сатанинском хохоте.