Андрей Константинов - Выдумщик (Сочинитель-2)

— Красиво… Блин, красиво-то как! — не выдержал Андрей, и Катерина охотно его поддержала:

— Да, я тоже налюбоваться не могу… И знаешь, мне так обидно за Питер иногда здесь становится… Ведь если наш город умыть, причесать, «макияж» правильно нанести — он бы просто с ума сводил… Здесь люди умеют беречь красоту, а у нас… У нас ее словно боятся. На словах — восхищаются, а сами боятся… Андрей грустно кивнул — медленное разрушение Петербурга он рассматривал чуть ли не как свою личную проблему… Ну, виданное ли дело — красивейший город Европы, а со стен дворцов штукатурка кусками на головы прохожих падает, дороги (даже в центре!) такие, какие только после уличных боев остаются.

Стараясь уйти от не самой веселой темы, Обнорский вдруг спросил Катю:

— Слушай, а ты Карлсона здесь не видела? Он, по-моему, где-то тут обитает…

— Это который на крыше живет? — засмеялась Катерина. — Нет, не видела еще… Говорят, он где-то в районе Вазастана летает… Знаешь, а, между прочим, шведы очень удивляются, когда узнают про популярность Карлсона в России… Здесь, в Швеции, вроде бы гораздо больше любят других героев Астрид Линдгрен — Пеппи Длинный Чулок и Эмиля…

Серегин пожал плечами: — А чего они, собственно, удивляются — у Карлсона характер абсолютно русский… Этот пацан с пропеллером строго по «понятиям» всегда поступал: «разводил» всех подряд — и Малыша, и его родителей, и Фрекен Бок… Опять же — халяву парень обожал, а когда «жареным пахло», сразу улетал… Как же его не любить?

Перешучиваясь таким образом, они дошагали до Катиного дома, поднялись на третий этаж в маленьком круглом лифте и вошли в квартиру. Андрей помог Кате снять пальто, скинул свою куртку и вдруг хлопнул себя по лбу:

— Елки зеленые! Что мы сделать-то сразу совсем забыли?!

— Что? — не поняла Катерина и встревожено посмотрела на Андрея расширившимися зелеными глазищами. — Что забыли сделать?

— Ну, как что? — с досадой махнул рукой Обнорский и шагнул к Кате. — Поцеловаться при встрече…

Она растерянно открыла рот, но сказать ничего не успела — Серегин ловко и быстро схватил ее за талию, притиснул к себе и залепил такой поцелуй, что… Хороший, в общем, получился поцелуй.

Не ожидавшая такого изощренного коварства Катя (расслабившаяся после милых детских разговоров о Карлсоне), сначала охнула, потом обмякла в руках Обнорского на несколько мгновений, потом опомнилась и начала вырываться. Когда ей это частично удалось, она сказала, задыхаясь:

— Пусти! Пусти… Ты… Ты что делаешь? Ты же обещал!

Андрей продолжал держать ее за талию и смотрел на упиравшуюся ему в грудь локтями Катерину честными и чистыми глазами:

— А ты поверила? Мне — журналюге?! Какая трагическая ошибка, Бог ты мой! И, кстати, я что обещал? Что буду вести себя хорошо… Так? А кто сказал, что я веду себя плохо?

— Я говорю, я! — Катя забавно пыхтела, но полностью освободиться от захвата Обнорского (в далеком прошлом мастера спорта по дзюдо) у нее никак не получалось. Наконец, отчаявшись, она перестала барахтаться и сказала уже абсолютно серьезно: — Пусти! Ты не понял, что там, в ресторане, я говорила абсолютно серьезно? Есть же, в конце концов, какие-то святые вещи!

— Есть, — согласился Серегин и разжал руки. С лица его мгновенно сошло блудливо-раздолбайское выражение — словно волной его смыло. Андрей жестко усмехнулся: — Конечно, я понял, что ты говорила в ресторане абсолютно серьезно… Я, кстати, тебя не перебивал, внимательно слушал. А теперь послушай и ты меня, я тоже хочу серьезно высказаться — в том числе и насчет святых вещей!

Обнорский тона не повышал, говорил глухо, но с каждым словом его голос словно густел, наливался силой:

— Ты напрасно считаешь, что мне неведомы горе и горечь утрат! И я очень хорошо знаю, что такое боль и скорбь по тем, кто ушел и кто был дорог. Поэтому я никогда — слышишь! — никогда даже представить себе не мог, как глумиться над чужим горем, оскорблять память чужих мертвецов. Слишком мне дорога память о моих… Вот только в юродство и кликушество впадать не надо, не надо самоистязаниями заниматься! Мертвым это не поможет… Живые обязаны продолжать жить и хранить память — только она не должна перерастать в постоянную скорбь, иначе и с самой памятью может что-то случиться… Это как с излишней скромностью — от нее всего один только шаг до греха гордыни: уж такой я хороший, уж такой скромный, сам на себя налюбоваться не могу! Олег и Серега… Они погибли, как мужчины, в бою, защищая друг друга и тебя — женщину, которая была им очень дорога… Не каждому выпадает такая достойная смерть — и вранье это, что мертвым все равно, как они умерли… Умереть можно по-человечески, а можно и по-скотски… Те, которые по-скотски уходят, они и после смерти скотами остаются… Олег и Сергей умерли для того, чтобы ты жила! Жила, понимаешь?! Жила, а не горевала вечно, постепенно угасая в своей скорби — а иначе получается, что их жертва напрасной была! Память должна оставаться — должна оставаться и боль, потому что мы люди! Но именно потому, что мы люди, мы должны чувствовать жизнь во всех ее проявлениях, а не бежать от нее! Потому что именно бегством от жизни мы можем оскорбить тех, кто пожертвовал собой ради нас… Я сам далеко не сразу это понял — но понял в конце концов! Олег, Сергей, старик Кораблев… Почему ты считаешь, что надругаешься над их памятью, если будешь с нормальным человеком? Олега я почти не помнил, хотя Серега говорил, что когда-то, еще на первом курсе, знакомил нас, Кораблева я тоже не знал… А вот с Челищевым мы были знакомы неплохо — и уверен, что если он сейчас видит нас, то никак не осуждает… Блядством не надо заниматься на могилах — с этим я согласен… Но когда нормальная женщина ложится в постель с нормальным мужиком — скажи, что в этом грязного? Что плохого в том, если они поделятся теплом и попытаются поддержать друг друга?

Катя неотрывно смотрела в горящие глаза Обнорского, они словно гипнотизировали ее… Когда Андрей замолчал и полез в карман за сигаретами, она глубоко вздохнула и подрагивающим голосом спросила:

— А ты уверен в том, что ты — нормальный? Не слишком ли ты о себе высокого мнения?

Глаза у Андрея помягчели, потеплели, заискрились лукавинкой:

— Ну, я, конечно, не эталон, но и не самый конченый урод, это уж точно… А у нас в России многие приличные бабы с та-акими «отморозками» живут, по сравнению с которыми я вполне даже ничего… Хотя, конечно, на вкус и цвет — товарищей нет…

— Вот именно! — ядовито заметила Катерина и не очень убедительно добавила: — Может быть, ты как раз не в моем вкусе?

— Ничего, — сказал Обнорский, шагнув к ней и осторожно, медленно и бережно, обняв за талию. — Стерпится-слюбится…