Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Ещё один денёк вам придётся скоротать здесь, — сказала Босая. — Я поставила им ультиматум. Если через трое суток после захвата Замка они не согласятся выполнить всё, что мы требуем, мы начнём убивать. Как это кого? Вас, конечно. Заложников. Вот так вот».

«Но чего вы требуете, — осторожно спросил я. — Пока что я слышал только про корову…»

«Жуту они не отпустят, — грустно улыбнулась Босая. — Для них это даже важнее, чем людей освободить. Если поддадутся, их мужское достоинство этого не переживёт. Но подожди, я как раз придумала, какие шуточки мы будем с тобой шутить».

Она резко повернула к себе свой белый ноутбук.

«Мы запишем им кино. Такое, чтобы мороз по коже. Всё по законам жанра. Садись сюда».

И она поднялась со стола, поставила у стены стул и направила на него глаз видеокамеры.

«Садись».

Я послушно опустился на стул.

«Где-то у меня был ножик… одолженный… в музее нашла…» — Босая поискала в ящике стола и, одобрительно хрюкнув, достала настоящий длинный кинжал — одно из тех холодных орудий убийства, которые были развешаны здесь по стенам, с витой, усыпанной янтарём ручкой, с матовым блеском и каплей света на кончике острого лезвия. Такой мой предок Саха-Якутский носил сбоку, и такой же, но немного меньше, в одном из сапогов. Не всегда носил, конечно, но когда шёл в поход на вражеские стаи, обязательно брал с собой. На быстром коне, подвернув лихие усы, наточив острую саблю. И бросив огню босые ноги той, которая… Нет, лучше об этом не думать. Гарэла Ганна…

Босая между тем завязала платком лицо так, что оставались видны только глаза. Тёмные, беспощадные глаза с отблесками будущих приключений, глаза, похожие на минскую ночь девяностых.

«Чего-то не хватает», — сказала она.

«Флага на стене, — вдруг вырвалось у меня. — Флага!»

Глаза недоверчиво посмотрели на меня, но в них уже появился неподдельный интерес, который Босая всячески пыталась скрыть.

«Флага?»

И тогда я сделал это. Ей-богу, я сделал это.

Я поднялся и подошёл к Босой, оторвал кусок её платья и, держа его в руках, быстро оказался там, где накапливалась эта обалденная, ароматная, как только что скошенная трава, кровь. Избавился от лишнего, стал на колени перед розовыми дверями. Босая помогла мне, она села на стол и широко раздвинула ноги. Моё движение было быстрым и осторожным, и вот у меня в руках был кусок ткани, посреди которого горело алое пятно, вытянутое, неровное, наискось, причудливое, как иероглиф. А может, это мне только казалось, что оно горело, это пятно — а на самом деле просто кусочек Босой прыгнул на белую ткань. Запах был таким жгучим, что у меня в глазах появились слёзы.

Мы молча прицепили флаг на стену. Я сел на стул, я, потомок магната, славного князя Саха-Якутского, которому принадлежал Замок, и то, что вокруг Замка, и то, что под ним, и небо, и тучи, и солнечный луч. Босая включила камеру и стала у меня за спиной. Я чувствовал, как кинжал лег на мою шею, подобрался под адамово яблоко, тихонько зашуршал о щетину на нём. Я чувствовал теплоту тела Босой, её груди были у меня над плечом. Её дыхание было совсем близко, и мои волосы шевелились, будто я был бесконечно напуган, напуган, как ребенок ночью, но нет, мне не было страшно.

Мне было хорошо. И так хорошо, как в этот момент, мне не было никогда.

Камера смотрела на меня, будто извращенец, заглядывающий в чужие окна.

«Передай им от меня привет», — шепнула Босая. И я начал говорить.

Игра захватила меня сразу, даже не надо было настраиваться на нужный лад: я просто рассказывал о том, чему научился за эти дни. О коровах, женщинах, людях, крови, власти, унижении, белых колготках.

Кинжал на моей шее становился всё твёрже, а рука, державшая его, еле заметно вздрагивала. Я закончил своё обращение тем, что попросил выполнить все требования террористок, я не озвучивал их, а просто сказал «всё, что ни попросят…», я умолял подумать обо мне и заложниках, о женщинах и детях, иначе… «Иначе нам не выйти отсюда живыми», — сказал я и замолчал. Кинжал вжался в мою шею с такой опасной силой, что, казалось, сейчас он брызнет кровью: то ли моей — голубой, то ли кровью Замка — цвета ночного тумана, то ли собственной, холодной, чёрной кинжальной кровью. Мы помолчали немного, глядя в камеру, как дураки, и только потом Босая убрала лезвие. Усталая, выжатая, высокая, как тень на стенах, она подошла и выключила этот неприлично немигающий глаз.

«Сделай мне хорошо», — сказала она, разглядывая моё лицо так недоверчиво и требовательно, словно видела его впервые.

Сейчас, оглядывая с башни уже знакомый пейзаж, я смог наконец оценить, что на самом деле творится вокруг Замка. По периметру была мёртвая зона, метров десять, а там, где она кончалась, стояли коричневые автофургоны. Очень много коричневых фургонов, прикасавшихся друг к другу квадратными задницами и тупыми мордами. Фургоны без окон. За ними мелькали люди в чёрном, люди в серых костюмах, люди в масках, люди с оружием. И ни одной женщины. Только люди. Словно их пригнало сюда какой-то взрывной волной. А дальше, за коричневым поясом, которым был опоясан Замок, ничего не изменилось. Так же, как и раньше, как века тому назад, желтела дорога и зеленел луг. Всё так же выглядывало из-за горизонта большое и справедливое, как последнее наказание, солнце.

Коричневый пояс, завязанный, чтобы задушить Замок. Нас и правда готовились освобождать. Судя по всему, единственным, что нас спасало, был приказ из столицы провести операцию без единой человеческой жертвы. Сделать всё так, чтобы каждая из террористок оказалась в клетке, а каждый из заложников мог выступить свидетелем на будущем суде.

У Босой не было шансов. И она это знала.

«Почему тебя зовут Босой?» — спросил я, убирая со стола Фаллический Символ.

«А почему меня должны называть как-то иначе, — вскинула она брови и сверкнула мушиными глазами. — «Кому принадлежит моё имя? Не мне». Слышал такое стихотворение? Это одна беларусская поэтка написала. Я прочитала его случайно, в одной книжке, не здесь, не сейчас — совсем в другой жизни. Но это правда: наши имена — на самом деле никакие не наши…»

Её все время надо было удивлять — иначе она говорила: я так не играю. У меня было отчётливое и неприятное ощущение, что сейчас она позовет Немону Лизу, и меня отведут назад, к тем, чья компания подходила мне больше, чем общество террористки в разорванном внизу белом, слишком белом, несмотря на всю грязь, платье.

«Ладно. А как меня должны звать, по-твоему?» — спросила она, пустив свои пальцы бегать по клавиатуре. Ультиматум, щёлкали пальцы, ультиматум, ультиматум, слышал я и не верил. А потом раз, и: Глюмдальклич. Глюмтиматум, Ультиклич, Глюмтиключ.