Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Детство, Свифт, кукурузные палочки с холодным, пастеризованным, городском молоком. История Гулливера, попавшего в Страну Великанов. Страну ходячих замков, среди которых он был всего лишь никчемным лилипутом. Совсем как те озабоченные людишки внизу.

Я подумал и произнёс, вдруг вспомнив свои шестнадцать лет: «Глюмдальклич».

«Что, — рассмеялась она с облегчением. — Не, я так не смогу. Это ещё что за титул? Хотя подожди, где-то я это уже слышала. Глюм-что там дальше?»

«Это не титул, это Свифт, — объяснил я. — Его путешествия Гулливера. Мы с тобой читали когдато давно…»

«Ну вот, начинается… Мы с тобой… — она зевнула. — И что там? Что-то читали, да… Но я не помню никакой Глюм-да-Ключ».

«Глюмдальклич, — заговорил я торопливо. — Помнишь? Так звали дочь одного великана, зажиточного фермера, простого такого и хитрого мужичка-беларуса. Глюмдальклич было девять лет, когда Гулливер, весь такой маленький, с палец ростом, британчик-с-пальчик, попал к ним в дом. И эта малая, Глюмдальклич, размером с пятиэтажку, ухаживала за Гулливером и защищала его. Они поехали в столицу, и Глюмдальклич везла Гулливера на коленях в деревянном ящике.

У меня почему-то годами стоит перед глазами эта картина. Осень, ни пройти ни проехать, грязь, дорога, тряская карета, и Глюмдальклич держит на коленях ящик с Гулливером.

Она называла его Грильдриг, на языке великанов «гомункулус», а он её — Глюмдальклич, маленькой нянькой. Она раздевала и одевала его, и мыла, и учила языку великанов… Когда мы ходили с тобой в одну школу, мысленно я называл тебя так. Глюм. Даль. Клич».

«Вот оно что… Ну, это было давно, — кивнула Босая, изумлённо подняв на меня глаза. — Да, Люба сказала мне, что ты пишешь книжки. Про одного из Саха-Якутских, тех самых, которые любили поджаривать изнасилованных ими женщин, привязав их к дереву. Весёлая песенка, правда? Ой гарэла Ганна… Хотя что я тебе говорю, всё равно ты никогда не напишешь настоящую историю этого места.

Историю Замка. Даже если захочешь. Для этого нужно… Впрочем, неважно. Так что там было потом с этой Глюмдальклич?»

И она вопросительно и нетерпеливо замолчала. А я… Мне ничего не осталось, как продолжать, тем более что в глазах Босой вспыхнуло любопытство.

«…А потом они стали жить в столице, в королевском дворце, и Глюмдальклич добилась, чтобы Гулливеру построили дом, и она носила его в этом доме — на крыше была специальная ручка, чтобы удобнее было держать. Как в чемодане. Придворные дамы любили раздевать Гулливера догола и сажать себе на грудь… Он жаловался, что от них воняет. Не воняло только от Глюмдальклич и королевы…»

«Что за чушь, — улыбнулась Босая. — Гулливер… Глюмдаль-как-её-там. Мне кажется, я вообще больше похожа на муху».

«Белую муху», — сказал я и прикусил язык. Но она не заметила: «Когда-то я тоже любила сказки. Но ты не просто так мне это рассказываешь…»

И она опять подозрительно уставилась на меня: «Кажется, я понимаю. Здесь, в Замке, ты чувствуешь себя Грильдригом? Или Гулливером? Гулливером, конечно. Каждый Гулливер хочет попасть к своим. Так иди к своим. Они уже заждались. Ты сам не понимаешь, с кем связался. Думаешь, я оставлю тебя в живых? Только потому, что ты рассказываешь мне сказки?»

«Я просто хочу понять, чего ты хочешь, — сказал я как можно мягче. — Перед тем, как всё это закончится. Чтобы знать, ради чего это все было. Ведь со мной что-то происходит, понимаешь, Глюмдальклич? Два дня — а я уже совсем не такой, каким был…»

«Что за фигню ты несёшь, — она почесала голую ногу. — С флагом это было неплохо придумано, но… Ты прицепился ко мне, потому что у меня власть и потому что я, на твой взгляд, не такая страшная, как мои девки. Просто инстинкт сработал, вот и всё. Автоматический выбор самки, с которой можно иметь дело. Так вот — хуй тебе!»

Последние слова она выкрикнула почти с наслаждением. На пороге появилась Немона Лиза, флегматичная, с мутными глазами убийцы, и Босая показала на неё пальцем: «Почему ты не говоришь с Немоной Лизой, например? А у неё есть что рассказать. Интересная история, очень интересная! Рассказать? А? Баяць ці не? Хорошая тебе будет сказочка на ночь…»

Так я узнал, кто такая Немона Лиза. Сама она, поняв, что нас надо оставить одних, деликатно прикрыла дверь. Босая рассказывала мне, держа мою голову у себя на коленях, а я переводил этот рассказ на свой язык, язык Грильдрига в деревянном ящике, который подвесили на крюк — и ящик качается, качается, а тени большие и чёрные, а голова кружится в дурманящем танце, и пахнет кровью и прелой кожей.

Когда-то давно, когда эту страну ещё не называли Страной Замков, но уже вовсю думали, как бы завлечь сюда туристов, девушка Лиза жила в столице и ходила в художественную школу. Лизе было тогда лет пятнадцать — а может, и меньше; вполне возможно, что ей было четырнадцать лет, а возможно, что и тринадцать: главное, что назвать её маленькой никто уже не мог, даже если бы захотел. А больше всего этого хотела она сама: Лиза не любила свое тело, большое, неудобное, выпуклое со всех сторон, ещё недавно такое милое, такое своё, а теперь — чужое, как мачеха. Тело жило своей жизнью, а Лиза — своей.

Лиза рисовала гуашью, маслом и пастелью. Тело Лизы тоже рисовало — в таких местах, о которых Лиза никому не говорила. Лиза любила рисовать пейзажи и животных и не любила рисовать людей, а тело Лизы рисовало что хотело. Это было очень капризное тело. Очень большое и очень капризное.

Тело просыпалась вместе с Лизой, вместе с ней завтракало, шло в обычную школу, шло в в художественную школу, и беспрестанно мучило её, взразвалку двигаясь туда-сюда и не отставая от неё ни на шаг — до самого вечера, а бывало, и всю ночь, во сне. На самом деле, конечно же, тело Лизы и она сама ходили мало — чаще всего они ездили на троллейбусе. Ведь художественная школа была далеко от их микрорайона, нужно было сесть в один троллейбус, проехать десять остановок по широким неприютным улицам мимо одинаковых домов, а потом выйти и успеть на другой троллейбус, и проехать ещё десять остановок по ровным, как под линейку выписанным проспектам, мимо таких же серых, на одно лицо, девятиэтажек и потом выйти прямо перед зданием художественной школы, в котором раньше был детский сад, оставивший на память о себе запах каши и какашек. Лиза почему-то любила этот запах — может, потому, что он напоминал ей время, когда она и её тело жили вместе и не враждовали.

Лизу не любил никто, кроме мамы и папы. Про Лизу говорили, что она инфантильная и ведёт себя как ребёнок. Лиза была слишком большая, и от её кожи неприятно пахло. «Ты совсем не такая большая, как ты думаешь, просто ты с крупными формами», — сказала мама, когда Лиза однажды решилась заговорить с ней об этом. Мама произнесла это, как показалось Лизе, достаточно равнодушно, и больше Лиза с ней эту тему не обсуждала.