Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Мы с Босой видели их из окна небольшой комнаты, в которой нас заперли, чтобы дать возможность попрощаться. А может, просто для того, чтобы я не докучал им умоляющими криками, не путался под ногами у занятых людей. Они знали, что я не буду таскать во двор дрова для расправы, и махнули рукой: справимся и без тебя. Они были веселы и свободны, её судьи — но что-то мешало мне любоваться ими. Что-то подсказывало, что я должен их ненавидеть. Но и такими — я любил их.

Впрочем, Кунце и Шпецль также не принимали участие в этой на удивление слаженной заготовке древесины. Их пригласили — но наши иностранные гости вежливо отказались. Кунце сказал, что это внутреннее дело Страны Замков и мы сами должны решать свои проблемы, а Евросоюз уже сделал всё, что мог и не может вмешиваться в конфликт. Что касается Шпецля, то он, кажется, достиг своей цели и отыскал себе недорогую жену из местных: теперь он бегал за розовощёкой гражданкой РФ, которая охапками выносила из музейных залов всякий старосветский хлам, и рассказывал ей какие-то забавные истории. Женщина смущённо усмехалась — Шпецль ей явно понравился.

«Может, выбросимся из окна, — предложил я Босой, и голос мой дрожал, как лист на туманном ветру. — Вместе. Ещё не поздно. Я разобью стекло и… Только ты меня подтолкнешь».

Она посмотрела на меня, как на идиота. Опять этот острый взгляд, доходивший до самого моего нутра, перепуганного, влюблённого, унылого.

«Всё будет хорошо, — сказала она материнским голосом. — Я же говорила, скоро всё это закончится. Потерпи совсем немножко. Гриль… Брыль… Ну вот, я опять забыла имя».

«Кто теперь спасет нас?» — сказал я пафосно, сам понимая, насколько лишними были эти слова.

«Только Джонатан Свифт, спелые подсолнухи и здоровая русофобия, — ответила Босая мне в тон, словно издеваясь, и засмеялась. — А ты что, правда из этих? Из Якутских, холера на весь их род?»

«Я уже сам не очень в это верю… Но… Какая разница? Какая? Они же сейчас убьют тебя!» — крикнул я и попытался обнять мою Босую. Она не далась, выскользнула, отступила на шаг — и я не решился снова приблизиться к её горячему, такого ароматному от ощущения близкой опасности телу.

«Когда-то я уже была здесь, в Замке, — проговорила Босая задумчиво. — Давно, задолго до реконструкции. Тогда во внутреннем дворе лежала большая куча мусора, в окнах не было стекол, и здесь так страшно пахло историей…»

И она неторопливо, будто читая развёрнутую где-то внутри себя книгу, рассказала мне о той давней, уже почти мифической поездке. А я слушал, совершенно забыв о том, чтó нас ждёт этой ночью, совсем скоро, гораздо быстрее, чем я мог себе представить.

Когда-то давно, когда Страну Замков ещё мало кто называл именно так, у Босой был муж, хороший, порядочный молодой человек, историк. Немного зануда, но не способный на подлые поступки. Он совсем не знал, что Босую со школьной ещё поры называют Босой, он знал её под другим именем, более распространённым среди женщин. А она не спорила. Она просто устала быть одна и решила жить, как все.

Однажды её муж торжественно объявил, что на выходные они поедут в Замок, древний и заброшенный Замок, на восстановление которого ни у кого не было денег, так как времена на дворе стояли не те — не до замков было, не хватало ни штукатурки, ни танков, ни национального самосознания. Утром в субботу они сели в автобус и поехали на запад, туда, где посреди колхозов и совхозов возвышался холм с головой индейца, глаза которого давно выклевали вороны и другие нечестивые коммунисты.

Муж Босой договорился, что они заночуют в соседнем городке, у одного из его бывших сокурсников. А пока что весь день был впереди. Они вошли в замок, который вкусно пах навозом и плесенью, так как раньше здесь что только не размещалось: колхозные конюшни, «авашчэбаза», общежитие, склады, ЛТП… Он вонял всеми шестьюдесятью годами известной всем Истории, вонял остатками двадцатого века, и сердце у Босой защемило, когда она увидела кирпичный щебень, истлевшие вещи, некогда принадлежавшие людям и женщинам, и глубокие раны на выцветших и облезлых, как старая кожа, стенах.

Они бродили по Замку втроём: она, муж и приятель мужа, его бывший однокурсник. Однокурсник рассказывал об истинной истории Замка, а муж вставлял свои замечания, всегда очень меткие, и оба они с улыбками опекунов смотрели на Босую, ласково отмечая про себя, как светятся её глаза — она ни о чём таком раньше не слышала.

Они ходили по рухнувшим балюстрадам и гулким полузатопленным коридорам, взбирались на кучи щебня, и кирпич трещал у них под ногами, и где-то в глубине замка стонало время, и капала вода в нижних этажах, громко, тоскливо, размеренно… То и дело им попадались люди: художники, что открывали для себя прошлое, какие-то нищие, а то и крестьяне, что до сих пор приходили в никем не защищённый замок, чтобы стырить что-нибудь, что ещё могло пригодиться в хозяйстве. Тогда ещё никто не слышал ни о каком ЮНЕСКО, а если и слышал, то никогда не думал, что Замок также может оказаться под его охраной.

Вдоволь набродившись по Замку и насытившись интеллектуальной беседой, они присели во дворе, Босая достала приготовленные с утра бутерброды, а однокурсник мужа — бутылку местной самогонки. Мужчины выпили по три чарки, Босая также сделала один глоток — самогон обжёг внутренности, перехватило дыхание, а сам Замок после этого глотка вроде бы изменил свой облик. Вроде бы подмигнул Босой: думаешь, здесь давно уже никто не живёт? Думаешь, здесь царит мерзость запустения, здесь, между истлевших стен и куч щебня? Нет, панночка, здесь есть жизнь. И она наблюдает за тобой через щели. Наблюдает стыдливо, но внимательно. Гораздо более внимательно, чем ты думаешь.

Выпив, мужчины тихо затянули песню. Они пели хорошо, у обоих были неплохие, сильные голоса, натренированные в университетском хоре и на кухонных посиделках, на рыцарских турнирах и в летних походах по нашей потерянной Атлантиде, у костров, под чистый, как слеза, самогон. Это была красивая песня: «Ой гарэла Ганна…» — тянули мужчины, и Босой хотелось подпевать, но она смущалась, сама не знала, почему. Наверное, надо было ещё выпить, но самогона она боялась. Самогон была мужским напитком, от которого Босой могло стать плохо, а она очень хотела быть хорошей женой и надёжным товарищем своему молодому мужу.

Мужчины посидели, однокурсник выкурил вонючую, как горелая шина, дешёвую папиросу, он признавал только такие, которые курят простые мужики. Они повели Босую дальше и всё рассказывали, рассказывали о князях Якутских, о Казимире Якутском, который был отважным патриотом, не чурался простого народа и к тому же прославился как поэт — это он написал красивую песню про Ганну, а потом этот факт как-то забылся, как и сами подвиги погибшего на войне с москалями Якутского.