Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Мужчины так увлеклись своей беседой, что забыли о Босой, а она, решив догнать их чуть позже, скрылась в тёмном углу, где не было ни одной живой души, присела, справила малую нужду, слушая их голоса, которые неторопливо удалялись… Потом вышла и загляделась на заросшую мхом стену, остановилась, задумалась о том, как бы она жила здесь, если бы родилась триста лет назад, и кем была бы, и что должна была делать… и сама не заметила, как тихо запела под нос — о том, как привязали Ганну к высокому дереву… «Красивая песня, — словно соглашаясь, сказала какая-то старая нищенка, что вдруг явилась перед Босой. — Хорошо твои хлопцы поют…»

Босая увидела сморщенное, похожее на кусок замковой стены лицо с неожиданно нежными, умными глазами. И почувствовала её запах — какой-то звериный.

«Никто этой песни уже не знает, — сказала нищенка, обрадованная, что Босая не собирается её прогонять. — А я знаю…»

Босая кивнула. Надо было идти к мужчинам, но почему-то не хотелось. Хотелось слушать эту старуху. Хотелось услышать от неё что-то важное.

«А ещё я знаю, что так оно и было всё, — улыбнулась нищенка во весь щербатый рот. — Так и было. Этот пан её просил, Ганульку ту, просил, а она не дала. Тогда пан и разозлился. Мужики, они очень злые бывают. Сама знаешь. Знаешь же?»

Босая пожала плечами.

«Пан её просил, а она не дала, — продолжала старуха, светя глазами. — И пан тот, который в замке жил, его этот замок был, ага, а она простая девка была, может, и с той самой деревни, что я… Так я и говорю: как это пану не дать? Как так можно?

А она не дала. Три дня ему не давала, никто ноги разжать не мог. Как парализовало её. Так он разозлился, сказал, чтобы её к дереву привязали, и сжёг живую. А потом ту песню написал. Долго плакал.

Хотя мужик был крепкий, сильный. Жаль ему девку было. А с другой стороны…»

Босая слушала и не понимала, что с ней происходит. Будто её саму привязали за ноги, за руки к этому месту — и не отпускали, держали намеренно, чтобы она слушала шамканье старой бабы, которая пришла на руины замка, чтобы стрясти у городских пару тысяч. Она не хотела отсюда уходить, не могла, не верила — и всё равно знала, что старуха нищенка говорит правду.

«Я и говорю: нельзя мужику не давать, — закивала старая. — Особенно если пану. Такая наша бабская доля. И для здоровья женского полезно мужику давать. Вот так. Так ты запомни, что я сказала, иначе ничего с тобой хорошего не произойдёт.

Запомнила? Ну и хорошо, ну и хорошо. Иди к мужу, он тебя уже давно зовёт, разозлиться может. Иди…» И Босая побежала к мужчинам. Муж и правда был немного раздражён и сделал ей выговор за то, что она разговаривает с нищими: чего доброго, украдут кошелёк, а потом ищи их здесь…

Впрочем, он быстро смягчился, и они ещё долго ходили по Замку, разговаривая о Великой Истории. Вечером на машине сокурсника они поехали в городок не городок, а так, большое село, местечко… Однокурсник жил с женой в многоквартирном двухэтажном доме. Им с мужем постелили в отдельной комнате, чистая постель пахла чужой женщиной, её вздохами, её заботами, стиральным порошком на её руках. Ночью муж проснулся и начал гладить Босую по спине, он шумно дышал и был похож в темноте на большой ковёр, который положили в кровать и накрыли одеялом, чтобы сбить кого-то с толку, может, и саму Босую? Она убеждала его не делать глупостей, ей казалось, что её шепот и его вздохи слышны на весь дом, а стены были тонкие, тонкие… Она уже хотела уступить, ради мира в семье и чтобы наконец хоть немного поспать, день был тяжелый — уступить, хотя ей совсем не хотелось никакой близости, она и подумать не могла о том, чтобы сейчас заниматься чем-то подобным.

Она думала о Ганне. О том, как та сжимала ноги — так, что даже дужий пан и все его служители не могли их раздвинуть. Будто парализованная.

Она представляла себе, как Ганна стоит, привязанная к дереву. И чувствует в этот момент возбуждение. Но поздно. Веревка впивается в руки. «Сухазельле ў грудзі ўпілося».

В цыцки.

В икры.

Между ног. И огонь ластится, больно кусает, лезет на тело, обнимает панскими руками.

Она не могла уступить. Ганна запретила ей это. Деревенская девушка Ганна поселилась где-то внутри Босой и парализовала ей руки и ноги. Босая лежала в постели, под чужим одеялом, рядом со своим законным мужем, и — не могла.

Она думала только о параличе и огне, о веревках и трёх днях. Нет, она ещё не помышляла о мести — но откуда-то эта цифра, сакральная цифра три, всё всплывала и всплывала. Три дня Ганна не давала, три дня он уговаривал её плетьми и пряниками — и за это она имела право когда-нибудь, столетия после своей гибели, на три дня стать хозяйкой Замка. Самого большого сокровища князей Якутских — который они так бездарно проебали.

«Проебали», — сказала Босая с наслаждением прямо в лицо мужу, и ей стало немного легче.

Утром муж проснулся угрюмый и злой. Они с однокурсником выпили за завтраком бутылку самогона и снова запели ту самую песню.

Босая не могла этого больше слышать. Она выскочила на улицу и побежала в направлении Замка. Приятель мужа нашел её там и посадил в машину. От Босой остались на коврике грязные следы и запах Истории.

Через полгода они с мужем развелись. Потом у Босой ещё долго не было мужчин — от каждого шел сладковатый запах горелого мяса. Она не могла ничего с собой поделать; дома она частенько снимала с себя всю одежду, надевала белые колготки и завязывала на себе веревки — пока хватало рук, пока не запутывалась в узлах, пока не взрывалась плачем и наслаждением. Она никого к себе не пускала, кроме Ганны. Сгоревшая Ганна приходила к ней по ночам и оставалась до утра. Босая говорила с ней, пока одним замечательным летним утром не поняла, что так больше продолжаться не может.

И тогда она впервые взяла в руки телефон и позвонила старой знакомой, с которой её связывала одна маленькая тайна. Тайна прошлого, о которой не знал никто, кроме нескольких девок, о которых ещё в школе говорили, опасливо оглядываясь: «Без царя в голове». Ж «…Без царя в голове, — торжественно произнёс Михаил Юрьевич и проверил узел, что перехватывал Босую крест-накрест. Михаил Юрьевич очень гордился этим узлом, давно у него не было повода завязать такой. — Пусть перед тем, как понести заслуженную кару, эта девка подумает хорошенько, какую обиду она нанесла нормальным людям и хорошим приличным женщинам. Я человек строгий, но справедливый. За всё надо платить».

В правой руке Михаил Юрьевич держал зажжённый факел и в этот момент гораздо больше напоминал гордого потомка князей Якутских, чем я, их настоящий потомок. Я стоял совсем близко от уже разложенного костра. Меня держали за руки: справа Павлюк, слева Григорий. Я хотел кричать, но не было чем. Язык обмяк, язык импотента, не способного защитить ни свою любовь, ни свою ненависть.