Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Приехали, — крикнула Женщина из турбюро, заслоняя перед ним дверь. — Не отходите далеко, сейчас я найду экскурсовода!»

Человек в очках, Человек со значком, Отставник, девушка в белом, Женщина в зеленом, Женщина из турбюро… Немцы… А как ещё мне их называть? Как ещё мы называем незнакомых людей, с которыми вынуждены ехать два часа в автобусе и при этом с отвращением осознавать, что вместе с ними придётся ехать обратно? Интересно, кто был для них я в течение этой поездки? Как они тайком называли меня? «Человек с прозрачным шаром на голове»? Или просто — «мужчина»? Мужчина му. Молодой. Человек. Когда мы говорим «человек», мы никогда не имеем в виду женщину. Никогда. Так нам приказывает язык. Любой язык из тех, которые мы знаем. А мы немножко знаем немецкий. Достаточно, чтобы понимать автобусные разговоры и шутки. А ещё мы умеем слушать. Блондинчик, Женщина, которая пожирала его глазами, госпожа Отецкая… Человек с, человек на, человек в.

Так мы и приехали к самому Замку, через все эти Мескалины, Мачу-Пикчи, Ацтеччины, Майи, Инки, Кетцалькоатли и просто Кацапавичи. Говорящие мужчины и бессловесные твари женского пола, для которых у меня даже определений не нашлось и которые всю дорогу прятали носы в телефоны. Я старался не смотреть на женщину в белом платье, а голова сама поворачивалась в её сторону. Чтобы не выдать себя, я начал присматриваться к тихой паре, которая сидела на заднем сидении. Муж и жена. Интересно, что их заставило поехать сюда? Желание прыабшчыцца к культуре? Открыть для себя свою страну — которая так хочет казаться настоящей Страной Замков? Жена сидела как на иголках, жадно вслушивалась в разговоры, с любопытством смотрела на иностранных гостей. Она даже открывала рот, чтобы что-то сказать, но — «Молчи!» — бубнил её муж, «Молчи!» — раздражённо говорил он через плечо, «Тебя спрашивали?» — и она покорно опускалась, оседала, как пыль, сжимала губы.

И мне это нравилось. Нравилась эта власть человека над ней. Думаю, мы все были благодарны её мужу. Ведь если бы тут раздался хотя бы ещё один голос — это было бы уже слишком. Нас всех бы стошнило — от тряской дороги, от необходимости быть спокойными и вежливыми, от нетерпеливого ожидания. И только водителю, казалось, было наплевать, что происходит, чем пахнет сыр-чабор — наверное, если бы мы захотели в автобусе устроить суд Линча, его позвали бы в старейшины, как самого справедливого и невозмутимого.

И вот мы выходим из автобуса и идём к открытому рту индейской головы. Уже выяснилось, что немецкоязычная экскурсовод, которую заказывало турбюро, умерла. Или заболела, или уволилась — или превратилась в соляной столб, какая разница, её не было в замке, и бедный Шпецль остался без переводчика. Уже прозвучал над головами вопрос госпожи Отецкой, не знает ли кто из экскурсантов немецкий, и все отрицательно и дружно замотали головами, и с наибольшей охотой крутил толстой головой Кунце. Уже выяснилось, что с нами от самой столицы ехал китаец, которого никто не заметил. Все хохотали, поглядывая на этого растерянного человека в поношенном пиджаке. Мы махали руками и хлопали его по плечу, мы, группа ограниченных, эгоистичных, ненасытных расистов, блудливых и пакостных, рассадник мелкой лжи и зависти, привезённый из столицы, стадо странных недоразумений, болтливых существ, которые не способны никого полюбить по-настоящему.

Мы входим в открытый рот головы, девять человек и десять женщин. Безымянная некрасивая Девушка с большой сумкой и Женщина из турбюро, экскурсоводша Люба, Человек со значком, Человек на значке, Человек в очках, в каждом стекле по одному таком человеку, и в каждом стеклышке каждого — ещё по двое. Шпецль и Кунце, и Женщина в зеленом, я, Отставник, девушка в белом, слишком белом платье, а за ней Блондинчик, и Китаец, и семейная пара, и ещё одна безымянная, Худая, как манекенщица, девушка, и Женщина, которая продолжала пожирать глазами Бляндынчыка, и ещё одна девка, маленькая, толстая, с глазами, как у старого «Москвича».

Запомните их всех. На первый-второй… Их не так уж много. Среди них есть лишние, но так уж устроен мир. Их сотни, тысячи, миллионы, и все они едут в свои Замки, думая, что всё будет хорошо. Ацтеччина принимает гостей.

Мы достаем камеры и телефоны, мы разворачиваем и жуем пространство. Мы не умеем фотографировать. Мы бездарные люди, которые приехали к вам из послезавтра. Экскурсоводша Люба тараторит наизусть текст экскурсии, и все смотрят на неё покорно и тупо, как овцы.

Я смотрю на небо, я вижу луч, я стою прямо под облаком, я пленник Замка. Я думаю про белые колготки.

Как живая стрелка на каменных часах, наша разношёрстная группа обошла по кругу второй этаж замка, повсюду оставляя нелепое эхо.

Казалось, каждому хотелось оставить здесь память о своём присутствии, нацарапать возбуждённым голосом в музейным воздухе: «Здесь был…» — и поставить дату. Особенно усердствовали мужчины. В каждом из всех этих гулких, выстуженных залов мы стояли и слушали, как где-то далеко за нашими спинами хохочет безудержный Кунце, хотя сам он уже давно молчал, с детской непосредственностью ковыряясь в носу. Что касается Шпецля, то Человек в очках и сейчас не оставлял своей заботы о бедном австрийце, экскурсия проходила под его неустанное бубнение, с которым всем пришлось смириться. «Ну разве это экспонаты? — слышалось то из одного, то из другого угла. — Вот в Амстердаме…» Австриец с обречённым видом кивал, тоскливо поглядывая на пустые ниши со свежими подтёками краски.

Экскурсоводша Люба немного волновалась и почему-то всё время смотрела на меня — мне было её жалко, и я постоянно изображал на своем лице преувеличенный интерес. Рассказывая о носатых князьях с явными признаками вырождения и их жёнах, похожих на лысые, розовые кактусы, она то и дело заглядывала в свой блокнот — там было много весёлых рисунков ручкой, сделанных, видимо, её рукой в самые скучные минуты, и я подумал, что Люба, наверное, очень хороший человек, с которым неплохо было бы поговорить о чём-нибудь другом, а не о всей этой исторической чуши, в которой она не понимает ни бельмеса. Да что она, женщина, вообще может знать о Замке?

Другое дело — я…

Людям на портретах мы явно не нравились: низколобые аристократы с глазами уголовников презрительно следили, как мы машем своими телефонами и качаем подбородками; аристократки смотрели на нас лукаво, как цыганки. У одного из портретов было такое выражение лица, будто он сейчас велит отвести нас на конюшню и всыпать каждому по сотне плетей. Я очень быстро устал от своих слишком живых спутников, от повсеместных следов нормального минского евроремонта, бездарно торчащих на аутентичной каменной кладке. Хотелось выйти на замковый двор, к солнцу, к красным камням, хотелось кофе и покурить.