Андрей Воронин - Хранитель света

Стеклянные двери терминала разъехались перед ней, как показалось Паштету, с угодливой поспешностью. Это было, конечно, невозможно: оборудованный фотоэлементами электрический механизм дверей был слишком примитивен, чтобы по достоинству оценить совершенство, которое вошло в поле зрения его электронных гляделок. Но Паштету почудилось, что даже двери, если бы могли, склонились бы перед ней в почтительном поклоне.

По сравнению с кондиционированной прохладой терминала на улице было жарко, как в натопленной финской бане. Простоявшая на солнцепеке четверть часа машина успела основательно раскалиться, и из открытой дверцы шибануло сухим жаром, как из печки. Паштет врубил кондиционер и только после этого поставил чемоданы в багажник. Они немного постояли, давая кондиционеру понизить температуру в салоне до приемлемого уровня. Паштет закурил. Он терялся в догадках по поводу того, что же все-таки стряслось с нею там, в этой чертовой Европе, куда он так опрометчиво отпустил ее одну, но от расспросов воздерживался, зная, что лишь впустую потратит время: она обещала все рассказать дома, а слово у нее было тверже алмаза.

Поэтому, стоя у машины и дожидаясь, они перебрасывались фразами — о погоде, о перелете, о знакомых и прочей ничего не значащей ерунде. Паштет поднатужился и рассказал анекдот — вполне приличный, без матерщины и физиологии, — и она с готовностью рассмеялась в нужном месте, но у Паштета опять сложилось впечатление, что думала она в это время о чем-то другом.

Когда они сели наконец в машину и Паштет плавно тронул свою ненаглядную «американочку» с места, на обочине справа опять нарисовался давешний мент. Он отдал машине честь; смотрел ментяра при этом не на машину и даже не на Паштета, а на его жену. Это было вполне обычное дело, Паштет к такому давно привык и перестал реагировать: все без исключения мужики, независимо от возраста и общественного положения, при виде его жены принимали охотничью стойку. Он никак не мог понять, в чем тут дело. Ну, красивая, не без того, но все-таки не до умопомрачения; ну, стройная, ну, хорошо одета… Так разве мало на свете красивых, хорошо одетых баб со стройными фигурами? Стоило Паштету, вот как сейчас, всерьез об этом задуматься, как откуда-то из глубин памяти всплывало полузнакомое словечко «аура». Черт его знает, что оно в точности означало, но, сидя рядом с женой в пахнущем натуральной кожей салоне своего «Шевроле», Пережогин физически ощущал исходившее от нее мягкое, приятное тепло, как будто она и впрямь испускала какие-то неведомые науке целительные лучи.

Тепло это, особенную эту ауру, Паштету посчастливилось уловить уже при самой первой встрече, хотя тогда, два года назад, ни о какой любви, а тем более женитьбе речи не было. И действовал он тогда по наитию, вопреки ситуации, мнению окружающих и собственному здравому смыслу, будто его кто-то на веревочке вел.

Дома жена сразу вручила ему видеокассету с записью своих дорожных впечатлений.

— Я в душ, — сказала она, — а ты посмотри пока, ладно?

Спорить Паштет не стал. Ему самому не терпелось узнать, что там, на этой кассете, такого необычного, из-за чего его супруга вернулась домой сама не своя. Она отлично держалась, но он-то знал ее не первый год и видел, что ее что-то грызет, гложет изнутри и что прежнего покоя дома не будет, пока он с этим не разберется. Ведь не зря же, наверное, она так настойчиво совала ему эту кассету! Вообще-то, жаловаться и просить помощи она не привыкла. Но ее мягкая настойчивость была красноречивее любых просьб, а значит, там, на кассете, и впрямь было что-то экстраординарное.

Поэтому, как только со стороны ванной послышался щелчок задвижки, Паштет толкнул кассету в приемную щель видеомагнитофона и повалился в глубокое кресло. Смотреть, наверное, следовало внимательно, и он смотрел во все глаза, но не видел ничего заслуживающего внимания. На экране было то, что и должно было там быть: гранитные мостовые, оштукатуренные стены, черепичные крыши, какие-то статуи, фонтаны, совершенно посторонние рожи — множество рож и ни одной знакомой… Паштет узнал Триумфальную арку — точь-в-точь как в Москве, на Кутузовском, узнал Эйфелеву башню; ну и что с того? Это ж надо быть последним отморозком, чтобы их не узнать…

Дальше пошла и вовсе какая-то чепуха — интимная жизнь горожан. Какая-то парочка, забыв про стыд, целовалась взасос при всем честном народе, сидя в черном спортивном «БМВ» с откинутым верхом на фоне все той же Эйфелевой башни. Целовались они чертовски долго, минуты три, наверное, и, пока продолжалась эта сценка, Паштет слазил в бар, налил себе вискаря, закурил и вернулся в кресло.

Картинка на экране, слава богу, сменилась, но то, что Паштет видел теперь, было немногим лучше. В кадре опять был черный спортивный «БМВ», на сей раз с поднятым верхом, пустой, припаркованный на подъездной дорожке какого-то обвитого диким виноградом коттеджа. Камера дала наезд, старательно зафиксировав сначала номер машины, а потом зачем-то еще и номер дома. Потом кадр опять сменился, и Паштет увидел дорожный знак — белый прямоугольник с названием населенного пункта, написанным латинскими буквами. «Мелен», — прочел Паштет; это название ему ничего не говорило. Он приготовился смотреть дальше, но на этом запись кончилась.

Все это, несомненно, должно было что-то означать, но вот что именно? Не зря же она, наверное, так привязалась к этому «БМВ»… Сама, что ли, хочет такую же тачку, а прямо попросить не решается? Вот, дескать, милый, посмотри, на каких автомобилях люди ездят и как им в этих автомобилях здорово целоваться…

Это была, конечно, чушь собачья. Никогда она ничего для себя не просила, а если и просила, то так прямо и говорила: прости, милый, но мне бы хотелось того-то и того-то. Это не слишком тебя затруднит? Нет? Спасибо, мой хороший, ты меня очень порадовал. Дай, поцелую…

Тем более что ее собственная машина, подаренная Паштетом на день рождения, была ничуть не хуже. Даже, пожалуй, чуточку лучше, но это уже были тонкости, понятные только знатокам, к числу которых жена Паштета не относилась. Так в чем же тогда дело? Где тут собака зарыта?

В ванной все еще с плеском лилась вода. Обратиться за разъяснениями было не к кому, и Паштет рассеянно отхлебнул из стакана, гадая, что бы это могло значить. Он затянулся сигаретой и, напевая: «А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в бане пассатижи», протянул руку за пультом, намереваясь выключить телевизор.

В этот момент его словно громом ударило. Паштет поперхнулся дымом, закашлялся, как чахоточный, и поспешно отмотал пленку назад, к целующейся в дорогом авто парочке. Он не верил собственной памяти; на это непременно нужно было взглянуть еще раз.