Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

Короче, гулял по молодому леску близ военного аэродрома случайно забредший сюда человек «кавказской национальности», у которого была с собой бутылка спиртного. Бомж не бомж, но что-то похожее на него: небрит, обувь, да теперь и штаны в грязи — лазил где-то по оврагам да бурьянам…

Да, это новое место идеально для наблюдения. Саламбека в гуще сосняка с аэродрома видеть никто не мог, зато он видел все прекрасно! И распахнутые, близкие теперь высокие ворота капонира, и штурмовик, который с грохотом вернулся из полета, и технарей, кучкой сбившихся у самолета и что-то живо обсуждавших…

«До машины метров двести пятьдесят, — прикинул Саламбек. — Да, максимум».

Бинокль давал ему возможность видеть теперь все крупно. Вот молодой улыбающийся летчик сходит по лесенке на бетонку; ему помогают два технаря в голубых фуражках, снимают с него лямки парашюта; вот под колеса самолета подкладывают колодки… вот задом сдает тягач… из кабины его выглядывает прапорщик, сердится, что-то кричит… слов не слышно. А не мешало бы послушать, о чем именно говорят летчик и его обслуга после полета на полигон — попал ракетами в цель или нет? Вообще как прошел полет, когда следующий — днем или ночью, с боевой стрельбой или просто учебно-тренировочный полет. Все это нужно знать ему, Саламбеку.

Сетка забора в том месте, где сидел Саламбек, невысока и в двух местах порвана. Русские беспечны. Думают, наверное: кто полезет на аэродром, пусть и со стороны сосняка? Зачем? Американские разведчики (да и другие, наверное, тоже) все про этот аэродром знают — день и ночь наблюдают за Россией со спутников, а для своих тайн никаких нет — летают самолеты, ну и пусть себе летают, так нужно. Здесь, на огородах у аэродрома, какие могут быть шпионы? Люди здесь годами живут, у аэродрома коров, коз пасут…

Да, этот капонир, пожалуй, самый близкий к сосняку. Если пробежать двести пятьдесят метров, то у самолета можно оказаться минуты через три. В темноте легче подобраться к стоянке самолета еще ближе, без шума. А боевикам и нельзя шуметь, от этого зависит успех операции. Появление боевиков для летчиков и технарей должно быть полной неожиданностью, чтобы они ничего не успели предпринять. Внезапность, дерзость, решительность, продуманность каждой мелочи — вот что поможет нападающим. Да еще Аллах!

Так думал Саламбек, снова и снова вымеряя расстояние до капонира, прикидывая, с какой стороны лучше всего напасть группе захвата, как нейтрализовать технарей и летчика, не дать им вовремя сообщить дежурному наряду, вызвать подмогу, предотвратить угон боевой машины. В любом случае на все про все у них будут секунды! Секунды! Не надо забывать и о том, что в ту ночь — а захватывать самолет, конечно же, надо ночью! — в воздухе будут находиться и другие машины, что кто-то из летчиков получит немедленный приказ уничтожить поднявшийся в воздух штурмовик с таким-то бортовым номером, и помоги Аллах долететь н а ш е м у летчику-камикадзе до цели. В живых ему, конечно, не остаться, это ясно, но и те, кто будет обеспечивать захват самолета здесь, на аэродроме, тоже подвергаются не меньшей опасности. Все решат четкий план и точность его исполнения. И смелость боевиков, их решимость умереть, но задачу выполнить. И такие люди уже есть рядом с Саламбеком — Рустам, Аслан, Залимхан. Приедут еще, он знает это. Приедет летчик-камикадзе, с ним должны быть верные, знающие люди. Возможно, это будут тоже технари, те, кто служил в авиации, на аэродромах… Джохар и Шамиль подумают об этом…

Нужно сюда прийти ночью, изучить ночной режим. И прийти не раз. И знать расписание полетов. Значит, по ту сторону этой рваной сетки должен быть свой человек. И он должен сказать, когда будут ночные полеты с боевыми стрельбами. В ночь захвата под крыльями штурмовика должны висеть боевые ракеты, а не болванки. Удар самолета обязан быть мощным, предельно точным, смертельным! Точно таким же, какими они были там, в Грозном, когда «сухие» расстреливали город, президентский дворец, скопления боевой техники дудаевцев…

Разведка — нервное дело. Узнав сегодня все, что он только мог узнать с помощью бинокля, Саламбек вернулся уже в сумерках к оврагу, посидел на траве, успокаиваясь, переводя дух. Выпил вина и погрыз яблоко. Огляделся. Поблизости по-прежнему никого не было. Из частного дома по ту сторону оврага неслась музыка: «Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша-а…» Хорошо, можно теперь и про юбочку послушать. Годится. Тем более что самолеты уже не летали, рев турбин не заглушал музыки, слова слышались отчетливо. Видно, слышали «про юбочку» и на аэродроме… А вечер хороший, теплый. И вино славное, хорошо пошло по жилам, нервы греются и отдыхают. «Бомж» имеет теперь право и расслабиться…

На этот раз, возвращаясь, Саламбек не стал переться через овраг — малость захмелел, упадешь еще. Да и ни к чему теперь прятаться — его скрывали сумерки.

Он стал обходить овраг поверху; неожиданно оказался у братской могилы жителей города, расстрелянных немцами — об этом гласила надпись на громадной мраморной плите, — шел потом по улице из частных одноэтажных домов, поглядывал на старух, сидевших на лавочках…

Минут через десять он оказался, к своему удивлению, на трамвайной остановке. Выходило, что этот путь к аэродрому был самый короткий и удобный.

Запомнил.

Бабий век — сорок лет, иной и в шестьдесят износу нет.

Изольда Макарычева была из таких — здоровая, жизнерадостная, нерожавшая. Дети не мучили, спать не мешали, ела и пила всегда вволю и чего хотела. С мужем до войны в Чечне жили хорошо, зажиточно, ни в чем себе не отказывали. И все у них поначалу шло как по маслу — друг с дружкой ладили, любились нежно, не надоедали один другому. А когда насытились любовным счастьем, поняли вдруг, что надо бы им и третьего в семью, ребеночка. А его не было. Не получался. И так, и эдак приспосабливались, ничего не помогало. И по-современному тешились, с выкрутасами да с разными замысловатыми позами, а все одно — мимо пролетало. Не беременела Изольда, хоть плачь. И она плакала — и год, и другой, и пятый.

Муж заскучал, думать о чем-то стал, вздыхать. Потом на работе стал задерживаться, выпивать, буянить дома. Изольда его не пилила, Боже упаси! Старалась как-нибудь смягчить их общие страдания, любить мужа стала еще жарче, изобретательнее — может, это поможет снимет у него груз с души, а то, глядишь, от жара да совсем уж бессовестной страсти и проскочит к ней в материнское лоно счастье-живчик…

Нет, не проскакивал. То ли сил у мужа не хватало, то ли живчик слабенький был, не мог проскочить препоны, что оказывались на его пути, тут уж старайся не старайся…

И вот муж объявил однажды: ухожу я от тебя, Изольда Михайловна. Себя не ругай, не надо, не каждая женщина может быть матерью. И на меня не гневайся — сына хочу, дочку, род свой продолжать хочу. Нельзя, чтобы чей-то род на земле кончался на твоей смерти. Смысл человеческой жизни в том и состоит, чтобы продолжать себя в поколениях да совершенствоваться с каждым разом…