Сергей Коротков - Снег над барханами

Ремень от «МП-40» пригодился в качестве жгута, затянутого выше раны, последний бинт и стрептоцид спешно пошли в дело, отсутствие воды удручало, но сильнее мучила душевная боль. «Как же так?! Какого хрена он не разобрался и срезал меня, напал на офицера НКВД, преследовавшего врага!.. А с чего летчику взять, что я офицер, да еще и силового ведомства? И что я вообще свой».

Синцов тотчас все понял. И ошибку пилота, принявшего преследователя за диверсанта, якобы спасавшего из плена своего товарища. И то, что еще мог вытворить этот чертов летчик.

— Не-ет. Только не это!

Но кроме раны, которая вообще не позволяла идти дальше из-за дикой боли, оказался поврежденным автомат от попавшей в него тяжелой пули «ШКАСа». Затвор отказывался ходить, и сейчас три оставшихся магазина и ствол стали бесполезным барахлом. Синцов замычал, схватившись окровавленными руками за лицо. С одним «парабеллумом» и гранатой без запала догонять двух вооруженных диверсантов с прикрытием в виде самолета-пулемета было самоубийственно.

Но преследовать врага, вторгшегося на советскую территорию, он, лейтенант НКВД, был обязан. Ползти, подыхать, но доставать, рвать, страшить противника. И он пополз.

От боли застило глаза темными пятнами, конечности немели, норовя навсегда оставить тело без движения. Уже не жара стала главной проблемой, а его собственная кровь, покидающая организм.

Он молил матушку-природу и Бога, в которого никогда не верил в силу своих партийных убеждений, помочь ему выдержать еще немного. Пусть потом обморок, пусть жизнь вытечет из вен, но сейчас ему нужна была победа. Та, за которую он ценой не постоит. Ценою жизни.

И он полз, иногда пытался вставать и идти, снова падая, вскрикивая, но опять полз и, сплевывая песок, бормотал одно:

— Дойти, дойти, дойти-и!

Он забыл про Агинбека, способного помочь в очередной раз пострадавшему другу, не обращал внимания на снующих там и сям пауков и скорпионов, на то, что враг может за очередным бугром встретить огнем. И на этом все закончится. Он тупо полз вперед, рвал рябь песка сапогами и локтями, мотал головой, стряхивая песчинки с лица, и продолжал этот бой. Бой всей его жизни!

И даже когда впереди послышались выстрелы, а сердце готово было выскочить от мысли, что самолет все-таки сел, захвачен хитрыми диверсантами, которые сейчас благополучно скроются, Синцов еще яростнее стал двигать тело вперед, толчками, рывками, превозмогая адскую боль.

На очередном гребне самого высокого крайнего бархана лейтенант сквозь черные полосы в глазах и резь в них от песка увидел страшную картину. Самолет вращает винтом, на глинистом такыре лежит убитый летчик, а оба диверсанта пытаются влезть в кабину. Тот, что посильнее и здоровый, пихает раненого командира, подсаживая его с качающегося крыла. И часто оборачивается. Он боится пули в спину в последний момент, тогда, когда все уже схвачено и сделано, финал близок, а фортуна все же улыбается им, диверсантам.

Синцов понимал, что из поганого трофейного пистолета на расстоянии в сотню метров он врага не достанет. Мир в одночасье рухнул, собственная жизнь виделась теперь Николаю ничтожной и бесполезной. Будь оно все проклято…

Одинокий выстрел. Спасительный, долгожданный, меткий. Винтовочная пуля пробила поясницу фашиста в форме РККА, который уже почти подсадил своего тяжелораненого командира. Ахмет дернулся, оглянулся и на миг выпученными от удивления глазами уставился вдаль, туда, где на гребне бархана торчала голова пастуха-охотника, целящегося в оптический прицел. В него, Ахмета.

Фашист рухнул на высохшую глиняную почву, увлекая за собой слабое тело Мютца. Синцов ахнул, заметив это сквозь туманную с красными прожилками пелену в глазах, повернул голову направо и, с трудом улыбнувшись Агинбеку, без сознания уткнулся лицом в горячий песок.

Он открыл глаза. Веки, налитые свинцовой тяжестью, долго поднимали короткие, выгоревшие на солнце ресницы. Он вернулся из забытья, внемля тихим азиатским напевам. Сначала увидел очертания крыла самолета, в тени которого и лежал, головой на ногах того, кто шептал молитвы и заклинания, пел песню вечного странника и ссыпал из вытянутой руки тонкой струйкой песок.

Агинбек!

Старик сидел на коленях, положив друга рядом, головой на свои бедра, раскачивался в такт молитвенным слогам и смотрел вдаль. Он улыбался. Да так широко и радушно, что даже морщины стали веселыми, разбежавшись во все лицо.

Николай разлепил губы, больше не ощущая их сухость, так как мираб окропил их водой. Он силился что-то сказать аксакалу, поблагодарить его, спросить про судьбу диверсантов, всплывших в памяти, но не смог пошевелить языком. И конечностями тоже. Да и понял, что все хорошо, все уже позади и они победили. Они, лейтенант НКВД Николай Синцов и старый пастух-охотник Агинбек.

Офицер снизу вверх взглянул на друга, на его бороду и усы, морщины. Заметил его взгляд, направленный в одну точку, вперед. Скосил глаза и посмотрел туда же.

Там, с вершины бархана, к ним спешили, спотыкались, падали, катились в струях песка вниз, но снова бежали и бежали бойцы. Разношерстная ватага из солдат НКВД и народных дружинников-ополченцев, возглавляемая капитаном Делягиным. Даже Гугуш с ними! Они махали оружием, пилотками, просто руками и спешили на помощь. От этого на душе лейтенанта стал расцветать тамариск, голова становилась легкой, сознание прояснялось. А губы наконец-то издали звуки, и Агинбек замолчал, услышав знакомые уже куплеты, так любимые его другом:

День Победы здесь, в столичных закоулках и подворотнях, еще не ощущался. Да, в квартирах, где были раскрыты настежь окна и балконы, слышался звон фужеров и граненых стаканов от частых чоканий, радостные крики и песни лились со всех площадей и тротуаров, народ гулял и праздновал, готовился к вечернему салюту. Всеобщая эйфория, охватившая Москву, накалялась, кто-то уже двинул на парад, не зная еще, что простых смертных туда не пустят, но поглазеть издалека можно попробовать.

Мальчик семи лет играл в песочнице, поливая водой из синего ведерка сухой песок и возводя из получившегося мокрого фигурки и крепостные стены. Другие пацаны, бритые под полубокс, носились по двору и катали обруч, девочки скакали, играя в классики, солнце пробивалось сквозь молодую, сочную листву вязов и озаряло треть площадки. Воробьи будто с ума сошли — чирикали на все лады, вызывая хищнические взгляды рыжего кота, затаившегося на телефонной будке.