Александр Тамоников - Призрак со свастикой

— И что теперь будет, Павел Максимович? — вопросительно взглянул он на Шалаева.

— Жизнь продолжается, капитан… Забудь обо всем, что было. Когда-нибудь, лет через 70–80, когда техника достигнет такого уровня, что сможет раскопать целую гору, пробить дорогу сквозь соседние, снести, к чертям собачьим, целый горный массив… тогда и посмотрим. Возможно, ты действовал по обстановке, в целом правильно, не мне решать… Сам понимаешь, что неприятности этим не исчерпываются. Кого Виктор Семенович Абакумов сделает крайним? За поезд, за то, что упустил гауляйтера с его дражайшей любовницей, за майора Сенцова, пропади он пропадом, — это вообще ни в какие ворота… Ладно, дважды не расстреляют, — с досадой махнул он рукой.

— Вы не сгущаете краски, Павел Максимович?

— Может, и сгущаю, — вздохнул подполковник. — Работа такая, и опыт жизненный чего-то стоит… Возможно, все не так, как нам кажется. — Он печально улыбнулся. — Подвезут по железной дороге из Лемберга парочку тяжелых горных экскаваторов, пробьются к поезду — не мытьем, так катаньем, вытащат все ценности до последнего серебряного колечка — и все это в полном составе пойдет на восстановление нашего разрушенного войной народного хозяйства… Остается только мечтать, капитан.

— Меня оставляют в вашем распоряжении?

— Что? — вышел из оцепенения Шалаев. — Нет. Тебя вызывают в Москву, в наркомат обороны. Приказ о твоем направлении уже получен. Выезжай завтра утром — как раз будет поезд в 9.30 с Фрайбургского вокзала. Сделаем место в купе. Явишься в Главное управление контрразведки к товарищу Шатунову, получишь новое назначение.

— Я могу идти, товарищ подполковник?

— Да иди уж, капитан… На твоем месте я бы в церковь зашел, ну, так, на всякий случай… Ладно, шучу, не обращай внимания. Давай «пять», еще свидимся…

Где они могли еще свидеться? На дальней пересылке? У холодной стенки, заляпанной мозгами тех, кто стоял до них? Остаток дня Павел гулял с Линдой в парке, вернее, в той части парка, где не очень густо падали бомбы. Она уже не смущалась советского офицера, держала его под локоть, игнорируя осуждающие взгляды прохожих. Они о чем-то говорили — банальный отвлеченный разговор. Он ни разу не обмолвился, что завтра уезжает. Заглянули в госпиталь, посидели у кровати Окулинича, который с видом мученика поведал, что пулю вытащили вовремя — еще немного… и уже можно было не вытаскивать. Он подарил товарищу большое яблоко — как память.

Потом они лежали в кровати, Павел кормил ее апельсинами, купленными втридорога на рынке, консервированными ананасами — исчезающей редкостью. Весь остаток вечера не покидали свое ложе — только по нужде да что-то приготовить на кухне. Старая мать ходила мимо спальни на цыпочках. Так, обнявшись, они и заснули, а утром, проснувшись, Павел удивленно констатировал: немцы — тоже люди, временами вспыльчивые, иногда ранимые, и женщины их, в принципе, хотят того же, что и прочие женщины в мире. Немного ласки, мира, уверенности хотя бы в завтрашнем дне…

Он так и не решился сказать об отъезде. Линда улыбалась, льнула к нему, мечтательно закрывала глаза, шептала, что ей плевать на мнение окружающих — и даже собственной матери. В восемь утра она спохватилась: боже, до полудня надо отоварить карточки на хлебопродукты, а там такая длинная очередь!

— Ты пойдешь сегодня на свою работу? — Она прижалась к нему, осыпала поцелуями.

Павел что-то промычал, скорее, отрицательное, нежели положительное.

— Отлично! — Линда спрыгнула с кровати, стала лихорадочно одеваться. — Я постараюсь быстро вернуться, не уходи никуда… — Она вдруг пристально посмотрела в его печальные глаза и тихо спросила:

— Ты точно никуда не собираешься, Пауль?

Он заверил, что все в порядке, и Линда убежала.

Было очень стыдно, неловко, совесть лаяла и кусалась. Павел выскользнул из комнаты через пятнадцать минут — побрившийся, одетый по форме, с вещмешком за плечом. На столе осталась записка — за содержание последней ему тоже было стыдно. Он на цыпочках прошел по коридору мимо комнаты фрау Магды, тихо отворил дверь, вышел.

На улице закружилась голова, пришлось на минуту прислониться к стене. До отправления поезда оставалось меньше часа. А еще билет выкупить, в очереди поругаться. Булочная, из которой торчала живая очередь, находилась слева. Он повернул направо, шмыгнул в переулок. Вышел на соседнюю улицу, присел на лавочку, чтобы перекурить. На душе было муторно. «Куда ты едешь? — думал он, глубоко затягиваясь. — Скушал «залипуху» о новом назначении? Можно подумать, не знаешь, что ждет тебя в Москве. Им просто не хотелось посылать за тобой людей — тратить деньги, ресурсы, рабочее время. Зачем, если ты сам приедешь, поскольку человек ответственный, почитаешь офицерскую честь и приказы вышестоящего начальства? Гордость и долг не позволяют пуститься в бега». Но он выполнил свой долг — с 41-го года выполнял, и упрекнуть ему себя не в чем. Он ДО КОНЦА его выполнил. А дальше будет не долг, а тюрьма, следствие, сырой подвал. Он станет разменной монетой в противостоянии карательно-силовых ведомств. И информирован он больше, чем положено, — такие информированные долго не живут. Ему ли не знать, как это делается? «Беги, капитан, — вкрадчиво нашептывал подленький голос разума. — Беги, пока не поздно. Ты в центре Европы, можешь «сделать ноги» в любую сторону, поверь, ты сражался до конца, дальше глупо».

Или он что-то не понимает, и в Москве его действительно ждет новое назначение? Заодно и звание очередное подкинут, высокую правительственную награду…

И что же такое, в конце концов, этот самый пресловутый «долг перед Родиной»?

Он посмотрел на часы, спохватился — скоро поезд. Встал, поправил обмундирование, закинул мешок за спину и зашагал в сторону Фрайбургского вокзала…