Терри Хейз - Я Пилигрим

Окинув взглядом стены из индианского белого камня, пламеневшие в утреннем свете, я обнаружил три высоких окна в северной части особняка. Там когда-то была моя спальня. Я невольно вспомнил другую спальню, в бедном домике на окраине Детройта, и весь тот ужас, что пережил в раннем детстве. Затем я перевел взгляд на озеро, на берегах которого провел так много времени, бродя в одиночестве.

Под болотными дубами я увидел покрытый травой мыс: отсюда мы всегда отплывали, когда Билл учил меня ходить под парусом. В детстве он часто проводил время в Ньюпорте и буквально влюбился в огромные красивые яхты, которые участвовали в регате «Кубок Америки». Когда я подрос, мой приемный отец заказал сделать для нас – даже предположить не могу, в какую сумму это ему обошлось, – уменьшенные копии двух знаменитых яхт, «Австралия II» и «Звезды и полосы». Они были более пяти футов в длину и имели дистанционно управляемые паруса и рули, приводимые в действие лишь ветром и мастерством яхтсмена.

Как сейчас вижу Билла: этот безумец на всех парах мчится по озеру, устанавливая паруса, пытаясь перекрыть поток ветра и не дать ему дойти до моей лодки. Он стремился опережать меня у каждого буя. И лишь когда я победил Билла три раза подряд, он взял меня на Лонг-Айленд и научил управлять двухместным яликом – то был высший пилотаж.

Я не склонен к хвастовству, и, надеюсь, вы мне поверите, когда я без ложной скромности скажу, что обладаю врожденным даром ходить под парусом. Нет, правда, я нисколько не преувеличиваю. Помню, как-то в субботу, сидя на перевернутой лодке, Билл сказал, что у меня есть шанс попасть на Олимпийские игры.

Зная, что я всегда держусь в стороне от других детей, он выбрал для меня наиболее подходящий вид спорта, и каждый уик-энд мы с ним тренировались до седьмого пота. Но когда мне исполнилось шестнадцать, я стал безразличен ко всему, разочаровавшись в жизни, а поскольку сорвать зло было не на ком, бросил заниматься спортом. Сказал Биллу, что не собираюсь больше ходить под парусом. Я был наивен и бессердечен, считая, что выражение досады на лице приемного отца означало мою победу над ним. Сотню раз потом мне хотелось взять свои слова обратно, но я не был достаточно умен, чтобы понять: молить о прощении – знак силы, а не слабости. А теперь уже ничего не исправишь.

И вот прошли годы. Вновь глядя на озеро с подъездной аллеи, я понял, зачем вернулся сюда. Билл был мертв, но мне хотелось поговорить с ним.

Я подошел к старому дому. На лужайках стояли шатры для угощения простой публики, а входные двери были отгорожены канатами: только члены комитета и высокопоставленные гости с особыми пропусками могли пройти мимо охранников. Попасть внутрь было крайне затруднительно даже для хорошо обученного агента, но не для человека, проведшего в этом доме детство.

Позади хозяйственных построек я обнаружил открытую дверь в помещение для садовников. Я быстро прошел через нее и оказался в похожем на пещеру гараже.

На его дальней стене я дотянулся до полок с инструментами и нажал на спрятанную под ними кнопку. Целая секция полок со скрипом отошла в сторону, открыв ведущий в дом подземный ход. Он был выстроен отцом Билла якобы для того, чтобы иметь доступ в гараж зимой, а на самом деле совсем для других целей.

Если верить старой экономке, бравый полковник, завоевав Европу в составе Шестой армии и вернувшись домой, открыл новую кампанию – против горничных. Отец Билла учредил штаб на кушетке в своем кабинете, откуда хорошо просматривалась подъездная аллея. Это давало его очередной пассии достаточно времени, чтобы одеться и через потайной ход убраться в гараж еще до того, как законная супруга успевала войти. Экономка любила говорить, что эта тактика была настолько удачна, что ее хозяину следовало присвоить звание генерала.

Пройдя немного потайным ходом, я остановился и прислушался, не доносятся ли из кабинета какие-нибудь звуки. Все было тихо. Я повернул ручку и вошел в дверь, скрытую в отделанной под старину панельной обшивке.

У Грейс случился бы сердечный приступ, узнай она, что ее бесценный английский антиквариат и версальский паркет заменены на диваны, обшитые клетчатой тканью, и тартановый [10]ковер. Над приобретенным в каком-то замке древним камином, где некогда висела чудесная картина Каналетто, теперь красовался портрет нынешнего владельца дома в кругу его близких. Все члены семейства напряженно вглядывались в какую-то отдаленную точку, словно только что открыли Новый Свет. Для полного совершенства оставалось лишь нарисовать эту картину на угольно-черном фоне.

Под бдительными взорами членов семейства я пересек комнату и, открыв дверь, очутился в холле. Я услышал голоса – все великие и добродетельные собирались в гостиной для официальных приемов. Двое горилл у входной двери стояли ко мне спиной, поэтому не видели, как я поднялся по ступенькам. И тут на меня нахлынули воспоминания.

Рейдер не дал своему дизайнеру особенно развернуться на втором этаже, поэтому минувшие годы словно бы вдруг куда-то исчезли, и я вновь вернулся в пору своего детства. Кажется, я говорил, что этот дом был, наверное, самым тихим из всех, что я знал. Я прошел по красивому коридору и открыл дверь, ведущую в северную часть особняка.

Планировка комнат не изменилась. Я почти физически ощущал груз прошлого, глядя на большую гостиную, ванную, гардеробные и спальню, выходящую окнами на лес. В доме была еще дюжина таких же анфилад, но этой семья рейдера, по-видимому, не пользовалась.

Я молча стоял несколько долгих минут, погрузившись в воспоминания, а потом взгромоздился на кровать. Напротив был подоконник, куда садился Билл всякий раз, когда приходил поговорить со мной. Его лицо обрамляли темно-пунцовые буки из виднеющегося в окне леса. Фокус моего зрения расплылся, и, клянусь, я вновь увидел его как наяву.

Мысленно я сказал приемному отцу все те слова, которые не смог произнести, когда он был жив: в первую очередь поблагодарил за то, что он заботился обо мне, хотя у него не было передо мной никаких кровных или дружеских обязательств. Если небо существует, сказал я ему, там должно найтись место человеку, сделавшему так много для чужого ребенка. Я признался: если во мне есть что-то хорошее, то этим я обязан ему, а все дурное принадлежит исключительно мне самому. Сказал, что никогда не забуду его и что я мечтаю вновь пройти с ним под парусом, чтобы он мог гордиться мной. Я попросил у Билла прощения за то, что так и не стал для него сыном, которого он страстно желал иметь. Потом я сидел какое-то время неподвижно.

Если бы в этот момент кто-то вошел и увидел меня со склоненной головой, он подумал бы, что я молюсь. Наверное, я долго оставался в этой комнате, ибо в конце концов услышал звук скрипки. Две сотни долларов давали право не только участвовать в званом обеде, но и послушать камерный ансамбль. По-видимому, гости уже потянулись к угощению, поданному в шатрах. Я встал, бросил последний взгляд на свое прошлое и направился к двери.