Феликс Разумовский - Кара

«Господи Исусе Христе, помилуй мя, грешного». — Опричник осенил себя крестом трепетно — очень уж не хотелось лизать ему сковороды в аду, — и, казалось, спаситель внял Никитке Хованскому. Когда тот с поплечниками переехал через Москву-реку по зыбкому, такому живому, что кони замочили копыта, мосту, первым повстречался ему человек странный, босой, одетый, не глядя на утреннюю сырость, в одну только полотняную рубаху. Редкие сальные волосы висли сосульками по плечам его, по жидкой, раздвинутой детской улыбкой бороденке сочился слюнявый ручеек, а в руках божий человек держал грязную рубашку.

— Куда бежишь, преподобный? На, помолись за меня, Вася. — В другорядь перекрестившись, Хованский щедро отсыпал юродивому серебра.

— Некогда, душко. Рубашку надобно помыть. Пригодится скоро. — Божий человек, смахнув набежавшую слезу, разжал пальцы, и монеты звеня покатились по мостовой.

— Бог с тобой, блаженный! — В третий раз сотворив крестное знамение, опричник махнул рукой поплечникам: — Гойда! — и в это самое мгновение внезапно свет Божий померк.

Невесть откуда черная как смоль туча опустилась на многоцветные и золотые венцы храмов, и вместо лучей утреннего солнца все вокруг осветилось полыханием молний.

— Уноси голову! — Никита Хованский пригнулся к самой конской шее и, сразу же потеряв свою рысью шапку, бешено принялся понукать испугавшегося жеребца.

Однако караковый, всхрапывая и прядая ушами, пятился, а тем временем налетел страшный ветер, такой, что на Москве-реке пошли саженные волны. Зажмурившись от адского грохота, начальный человек опричный белого света не узрел более. Грянул гром, нестерпимо полыхнула молния, и сорвавшаяся с башни на Кулишке тяжелая кровля с легкостью отсекла ему голову. Рухнуло, потеряв стремя, под ноги коня окровавленное тело, бешено заржав, вскинулся на дыбы жеребец, а черная туча, так и не пролившись дождем, начала потихоньку уплывать вдаль.

Не успели поплечники Никитки Хованского опомниться, как во внезапно повисшей тишине негромко звякнули вериги, послышалось шарканье босых ног по мостовой, и, пустив слюну по бороде, божий человек подал опричникам мокрую рубаху:

— Оденьте мертвеца, это я помыл для него.

Уже начало темнеть, когда за Харьковом, на одном из перегонов, поезд встал. Со стороны паровоза, как водится, грохнули выстрелы, и скоро в вагон вошли гарны хлопцы в папахах и синих свитках:

— Которые жиды, комиссары и белая кость, выходите.

Сквозь грязь вагонного стекла были видны стоявшие вдоль путей тачанки. Почуяв сразу, что хорошо все не кончится, Семен Ильич Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой. Дурное предчувствие не обмануло его.

— А ты что за человек будешь? — Даже толком не посмотрев на купленный в Харькове у спеца-гравера паспорт, приземистый, широкоплечий атаманец обдал Хованского чесночным угаром, густо замешанным на самогоне. — Я нутрями благородную сволочь чую.

Прямо не в бровь, а в глаз попал, бандитское отродье, потому что Семен Ильич не так уж давно носил погоны штабс-капитана и рода был хотя и не древнего — от опричнины, однако знатного.

— Двигай, сейчас атаман решит, что с тобой делать! — Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ, и, понимая прекрасно, какое будет резюме, Хованский резко ударил провожатого кулаком в пах.

Частые драки в кадетском корпусе, офицерские курсы рукопашного боя да пластунская служба в Германскую даром не пропали. Не глянув на скрючившегося на полу атаманца, Семен Ильич стремглав бросился к выходу. За его спиной раздались вскрики, тут же послышалось топанье сапог, и, с ходу раздробив колено стоявшему у дверей чубатому парубку, штабс-капитан спрыгнул на землю, инстинктивно засунув руку в боковой карман френча. Наган у него был офицерский, с самовзводом. Нажав на спуск, Хованский сразу же завалил рванувшегося было к нему широкоплечего хлопца, нырнул под вагон и что есть мочи припустил к пролегавшему неподалеку оврагу, не забывая в то же время для затруднения прицеливания забирать на бегу справа налево.

Между тем уже темнота окутала степь мрачным покрывалом своим, и сколь бешено ни палили по Семену Ильичу, но он упал невредимым в высокую полынь и затаился, нехай думают, что попали. Совет рядом пули со свистом срезали верхушки репейников, но Хованский знал, что судьбой уготованные девять граммов прилетают беззвучно. Не шевелясь, дождался он наконец, пока стрельба затихла, а со стороны вагонов раздалась громкая матерная речь, смешанная с проклятьями на мове.

Ночь была безлунной. Хорошо понимая, что искать его в кромешной тьме никто не станет, Хованский, перевернувшись на спину, закрыл глаза. Действительно, тут же пустив в расход пойманных жидов, москалей и комиссаров, атаманцы взорвали железнодорожный путь, живо погрузились в тачанки, позади каждой из которых дегтем было написано: «Хрен догонишь», и с конским топотом, гиканьем да звоном колокольцев быстро растворились в степи.

Скоро подул свежий ветер, и лежать сделалось холодно. Штабс-капитан осторожно поднялся и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, беззвучно двинулся вперед. Приобретенное еще на фронте чувство пространства его не подвело. Очутившись в сухой, защищенной от ветра балке, Семен Ильич, горько усмехнувшись, принялся сворачивать из скверной махры-самосадки огромную «козью ногу».

Вот он, потомок знатного рода, венец мироздания, награжденный за доблесть золоченым оружием да крестами, сидит затаившись, как обложенный зверь, а серое, неумытое быдло, коему сапожищем бы в пьяное мурло, уже вовсю разгулялось на бедной, видимо, Богом проклятой Руси.

«Господи, за что же это все?» — Хованский зябко повел широким плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно чиркая спичкой. Из себя он был роста среднего, однако сбитый весьма крепко. Несмотря на происхождение, ничего особо хорошего в жизни он не видел. Отец его, граф Хованский, разорившийся вследствие пагубных устремлений к картам и женскому полу, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.

На Германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил полный завес офицерских «георгиев», однако после войны что-то случилось в душе его. Не принимала она ни бессилия государева, ни шельмоватого бородатого ерника, помыкавшего государыней, а вся Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где высились плахи с топорами и слеталось черное воронье на поживу.

Революционный кошмар семнадцатого года он встретил с пониманием, неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе со своим бывшим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся самочинами. Было их поначалу с десяток, в прошлом боевых офицеров, коих по первости окрестили уркачи презрительно «бывшими», но в скором времени им по-рыхлому подфартило, и они забурели.