Феликс Разумовский - Кара

Одетые в кожаные штурмовые куртки а-ля ЧК, прикрываясь липовыми мандатами, Хованский со товарищи с энтузиазмом производили самочинные обыски, вламывались в богатые квартиры и убивали хозяев при малейшем сопротивлении — благо фронтового опыта хватало. Однако, как-то погорячившись, они вручили потерпевшим предписание о явке за изъятым на Гороховую, и, наглости такой не стерпев, чекисты задумали опасных конкурентов устранить. Не мешкая, устроили подставу с засадой и в упор расстреляли из маузеров почти всех «бывших», ушел только Хованский, унося по давней фронтовой традиции на своих плечах смертельно раненного командира, пахана то есть.

После этого авторитет его вырос, приклеилось погоняло Граф, и сам фартовый питерский мокрушник Иван Белов с кликухой Ванька Белка почтил его вниманием, а также удостоил чести вступить без «засылания в оркестр» в свою кучерявую хевру. Недолго, правда, урковал Семен Ильич вместе с ним: уж больно была неизящна окружавшая штабс-капитана блатная сволочь — серой, непоротое мужичье, а кроме того, ощутил он явственно, что жизни нормальной теперь в России не будет, а свет на ней не сошелся клином. И потому вышиб он в одиночку денег из меховщика на Казанской, справил себе чистую бирку, и понесла его нелегкая в Москву.

А тем временем на молодую республику навалились Врангель, Деникин и Юденич, Антанта начала высаживать десанты на Мурмане да в Архангельске. Казалось всем, что скоро большевикам придет хана. Но краснопузые были хитры и изворотливы, как тысяча чертей, не боялись крови, а самое главное — хорошо понимали суть души российской. Они никому ни в чем не отказывали. Крестьянам пообещали землю, измученным войной народам мир, а примазавшимся к ним не лучшим представителям рода человеческого — экспроприировать экспроприаторов, а затем все награбленное в соответствии с заслугами поделить, то есть, говоря проще, выдать каждому его долю из общака. Ну как же своротить такую махину?

В Москве было нехорошо: черной грозовой тучей надвигался красный террор, крутые декреты нового правительства выматывали душу, — и штабс-капитан в первопрестольной не задержался. Более того, после неудачной попытки взять на гоп-стоп жирного бобра, когда пришлось шмалять и многие зажмурились, а потерпевший на деле оказался красноперым из бурых, пришлось рвать когти и расставаться с первопрестольной, притулившись на крыше товарного вагона.

И полетели навстречу Хованскому обшарпанные железнодорожные станции с неподвижными паровозами на запасных путях, заброшенные села среди запустевших полей, покосившиеся креста на погостах — всюду голод, разруха, конца которым не видно. Показалась ему Россия забитой худосочной кобыленкой, которую сволочи большевики подняли на дыбы и гонят неизвестно куда.

Наконец Семен Ильич прибыл в Харьков и будто вернулся в старые довоенные времена. Из городского сада был слышен духовой оркестр; с гиканьем проносились на лихачах потомки древних украинских родов — поголовно в червонных папахах; одетые в синий шевиот военные маклеры важно курили гаванские «Болеваро»; и лишь присутствие на улицах немецких, со стальными шлемами на головах солдат наводило на мысль, что все это великолепие ненадолго.

В сумерках, когда озарились ртутным светом двери кабаре, штабс-капитан отправился на берег покрытой ряской неторопливой речки Нетечи. В уютной беседке, что отстояла несколько от центральной парковой аллеи, он приласкал рукоятью нагана сидевшего там с барышней какого-то знатного отпрыска, взял лопатник, кое-чего из мишуры, а чтобы гарна дивчина не убивалась о потерянном вечере, закинул подол шелкового платья ей на голову и отодрал как Сидорову козу.

На следующее утро Семен Ильич переехал в гостиницу «Националь» и пил шампанское, однако на сердце у него было гадостно, а в глубине души он был уверен, что все это — на ниточке. На деле так и вышло.

Императора Вильгельма вскоре с престола свергли, немцы начали оставлять Украину, и, конечно, без большевиков не обошлось — тут же их скопища поперли на Харьков. Снова штабс-капитану пришлось уносить ноги от восставшего неумытого хама, и вот пожалуйста — нигде от него просто спасу нет. Вспомнив сегодняшнее приключение в поезде, Семен Ильич от злости даже засопел и затянулся так, что «козья ножка» затрещала: «Просрали Россию матушку, похерили, а все оттого, что либеральничать стали, в демократию решили поиграть. А у русского мужика все сознание на страхе держится — кто Бога боится, а кто батогов с шомполами. Вот и надо было больше церквей строить да драть всех без разбору, был бы порядок полнейший».

«Козья ножка» иссякла, зато облака на небе разошлись, и выглянувший сквозь разрыв бледно-молочный лунный блин излился на землю тусклым, загадочным каким-то светом. «Иди-ка сюда, дружок». — Штабс-капитан вытащил из изуродованного здоровенной обгоревшей дырой кармана револьвер, перезарядил барабан и неслышно, по давней, еще пластунской привычке ступая по дну оврага, двинулся вдоль него.

Он шел всю ночь, и когда звезды на небе побледнели, а солнце поднялось над разрывчатой туманной стеной, он увидел полотно железной дороги.

Один Бог знает, как ему пришлось ехать в последующие дни — большей частью на крышах вагонов. На перегонах стреляли из придорожных кустов в окошки. У теплушек горели буксы, на подъемах вагоны отрывались от состава и сваливались под откос. Люди с черт знает какими рожами отцепляли паровозы и угоняли их, матерясь нечеловечески. Порядок отсутствовал напрочь, начальники станций прятались, а на самих станциях шла непрекращающаяся стрельба.

«Прочь, подальше от этой нищей, проклятой Богом страны». — Подгоняемый ненавистью к окружающему, Семен Ильич все превратности путешествия перенес невредимым и к новому, 1919 году, благополучно добрался-таки до российской морской жемчужины — вечно молодой красавицы Одессы-мамы.

Господи, сколько всякой шушеры хиляет по темной ленте Одессы-мамы в послеобеденное время! Военная блестит золотом погон и, тряся наградами, которым нынче цена — насыпуха, надувается сознанием собственной значимости. Гражданская с надеждой смотрит на рослых английских моряков, на смеющихся французов в шапочках с помпонами да на лежащие серыми утюгами далеко в море громады дредноутов — неужели обо все это проклятые большевики не обломают в конце концов себе зубы?

Дамы хороши, что и говорить, на любой вкус, да и цену тоже. Одесситки — плотные, знающие свое женское дело до мелочей, у них не сорвется, петербургские красавицы будут в кости потоньше, пожеманнее и уж совсем попроще, да, к слову сказать, и подешевле всякие там актрисы, актрисочки, актрисульки, многим из которых нет еще и двадцати годков, а в нежно-голубых глазенках уже пустыня. А профураток не ищите здесь в это время, спят они, сердечные, умаявшись с клиентами за ночь.