Сергей Зверев - Потерянный взвод

Раненых было трое, один из которых постепенно пришел в себя. Холод и сырость подземного марш-броска и странная таблетка, которой угостил Мамаева Крикунов, оживили первого, и он перестал придавать потрясшему его событию — пуле в голову — какое-то значение. Ранен был и Лоскутов, но в отличие от Маслова, которого несли на руках, он передвигался сам, хотя и не без помощи сержанта Баскакова. Перелет к Ведено стоил группе троих — Тарасенко и летчиков.

Зайдя в пещеру, Стольников, скорее по давно заведенной привычке, чем по особой нужде, включил секундомер на ручных часах. И теперь он показывал, что разведгруппа прошла под землей без малого три часа. Это значило, что при средней скорости движения два километра в час они продвинулись на шесть километров. Последний коридор растянулся уже метров на триста, и пока ничто не свидетельствовало о близости нового распутья.

— Ермолович, — тихо позвал Айдаров. — Ермоло-ович…

— Ну? — ответил тот, идя впереди снайпера.

— История одна есть…

— Как ты в общежитии телку трахнул, а она потом Ксенией Собчак оказалась? Я ее слышал.

— Да не эту! Из истории Древней Греции… Что ты ржешь?.. Там, короче, парень один полез в подземелье с чудищем драться, а телка дала ему клубок ниток. Чтобы тот, значит, в лабиринте не заблудился. И вот он шел, шел и клубок разматывал. А потом, за нитку держась, вышел.

— Тесей.

— Чего?

— Это Тесей был. А нить ему Ариадна дала.

— А, тоже знаешь… Вот я и думаю — может, командиру нужно было чем-то помечать повороты. А то у меня чувство такое, что уйдем мы сейчас под Африку, да там же и останемся.

— Да, жаль, что Стольников не помечал мелом повороты. А так чехам нас ни за что не найти, — согласился Ермолович.

Некоторое время Айдаров шел молча, потом кашлянул и пробормотал:

— Да, правильно. Не надо ничего отмечать. Молодец Стольников.

Постепенно свод стал уменьшаться в размерах. Еще недавно можно было смело поднять руку, не опасаясь задеть склизкую поверхность. А теперь уже следовало идти пригнувшись, отчего уставала шея и начинало ломить спину. И снова — коридоры, только теперь уже их было не по два в конце каждого, а по три, а иногда и по четыре. В самом начале марша Стольников пытался запоминать, куда сворачивает. Первые четыре коридора он вел людей, сворачивая только налево. И когда понял, что разветвлениям нет конца, а очередной левый коридор привел его в тупик, он вернул группу и шепотом запел. И больше уже не переставал. Доходя до очередного поворота, он напевал незабвенное Макаревича: «Каждый, право, имеет право на то, что слева, и то, что справа». Он так и вел группу: направо-направо-налево-направо. Со стороны это казалось хаотичным выбором, но Стольников шел и напевал, стараясь не сбиться и заставляя себя снова и снова повторять слова, ставшие ему уже ненавистными. Чтобы не забыть, куда он свернул, капитан освобождал из кулака большой палец соответствующей руки и прижимал снова, отжимая на руке другой, когда входил в новый коридор.

И только когда теряющий яркость луч высветил впереди очередную стену, Стольников поморщился и чертыхнулся. Все это не имело никакого смысла. Любая формула пути заводила его все дальше, а появись необходимость выбраться наружу в обратном направлении, он все равно бы заплутал.

Долгий коридор обещал скорую развязку — выход наружу, но вместо этого появилась новая развязка двух дорог. Повернувшись, он приказал остановиться. И снова повернулся, чтобы осветить место привала. Бойцам нужен был отдых и еда. Они могли идти за Стольниковым вечность и умереть от голода и переутомления, и никто не попросил бы о пощаде. Они верили в то, что один капитан знает, когда нужно принимать пищу, а когда отдыхать. Опасности нападения, явной по крайней мере, не было, поэтому Саша приказал остановиться.

Но когда он поворачивался, луч света выхватил на стене что-то странное, на что он сразу не обратил внимания. И теперь снова луч скользнул, позволив взгляду на мгновение зацепиться за что-то в темноте, а потом снова сорваться. Стольников поднял фонарь и посветил в то место, которое вызывало у него подозрение. Тусклый свет разрядившихся батарей темную стену превратил в бледно-желтую, и он прочел на стене фразу, которая при данных обстоятельствах показалась капитану странной, чтобы не сказать — невероятной: БОГЪ ОСТАВИЛЪ НАСЪ.

— Что это? — прошептал Жулин. Его шепот в оглушительной тишине показался почти криком.

— Надпись на русском языке еще до реформы семнадцатого года, — послышался голос Пловцова.

Протиснувшись, он выступил вперед и провел рукой по стене. Даже не трогая глубокие, потемневшие от времени буквы, можно было заметить, что они неровные, и тот, кто хотел их оставить, царапал долго и усердно. Повторные линии сильно расходились с предыдущими, так что каждая буква имела причудливую вязь. Но все-таки угадывалась при прочтении. Расстояния между буквами тоже разнились. Где они почти сливались, как в случае с О и Г, а между некоторыми можно было уложить ладонь, как, например, между В и Л. Надпись, как на школьной доске, уходила вниз.

— Пьяный, что ли, писал? — предположил Мамаев, трогая рукой голову в опаске, что снова появится ломота. По дороге он уже много раз пытался связаться по рации с бригадой, но безуспешно.

— Нет, — возразил Стольников. — Он писал в полной темноте, вот в чем дело.

— Выходит, не мы здесь первые, — заметил прапорщик.

— И ощущения те же, — угрюмо пробормотал раненый Лоскутов.

После привала капитан отправил Баскакова и Айдарова на пост, к повороту, остальным велел отдыхать. Его просьба была выполнена почти мгновенно. Не успели бойцы опустить головы на снятые и уложенные на землю разгрузочные жилеты, как усталость отняла у них остатки сил. Через час Стольников сменил на посту сержанта со снайпером и на оставшееся время, что выделил для отдыха, погрузился в раздумья. Группа была спасена от неминуемой гибели. Но что делать дальше? Сунувшись в пещеру и поняв, что дальнейшее продвижение обещает огонь в грудь, боевики отступили. А если Пловцов прав и сейчас они ожидают разведчиков у выхода, к которому капитан неминуемо выведет людей?

Терзаться сомнениями Стольникову не хотелось. Одно дело, когда из нескольких вариантов решений выбираешь правильное, самое логичное, и совсем другое, когда сидишь на полу в катакомбах, даже не предполагая, где находишься, и фантазируешь.

Дорога одна — наверх. На свет божий. К жизни. Здесь же — смерть, и надпись на стене лучшее тому подтверждение. Но все-таки интересно, кто ее оставил? Судя по грамматике — до революции, Пловцов прав. А когда Ермолов пришел на Кавказ?.. В начале девятнадцатого века, после войны с французами, кажется…