Сергей Дышев - Кладбище для однокла$$ников (Сборник)

«Теперь это не только страсть, – расслабленно думал он. – Это высший эксперимент подчинения, и если я возвышусь, прокляв все земное, я возобладаю над силами, которые позволят мне…»

Суеверно Консул не стал даже мысленно додумывать то, что пришло ему в голову. «Не время, не время…» Он никогда не рисковал, и если бы ему предложили карабкаться по отвесным горным склонам, он бы наотрез отказался, но великие пирамиды ацтеков и майя он ползком покорял, выжигая из себя страх, карабкаясь по крутым ступенькам, ведущим в небо… Был риск сорваться и покатиться вниз, набирая скорость… Он казнил себя за трусость и даже подумывал отправиться на одну из многих войн, которые вспыхивали то тут, то там на просторах бывшего Советского Союза. И сразу же передумал и потом сам смеялся над этими желаниями.

Деньги позволяли достичь еще одного блаженства – умиротворения. Но Консул был мстительным – и считал это достоинством. В лужах крови он видел судороги жалкого человеческого отребья.

– Помни о главном! – сказал он Жоге.

Тот стоял почти по стойке «смирно», и Консулу не очень была по душе замедленность его движений. Вдруг замкнет или застопорится в самый ответственный момент. Вот если бы с послушанием у него была изуверская ясность мысли… Поэтому Консулу приходилось просчитывать все до мелочей.

– Ты любишь оперную музыку? – спросил он.

– Нет, – сразу ответил Жога и добавил: – Я люблю другую музыку.

– И какую же? – поинтересовался Консул. – «Мурку»?

– Когда поют понятно…

– Сегодня вечером мы пойдем в оперный театр.

– Понял, шеф…

Консул не любил оперу, но сегодня он слушал «Аиду» с трепетом и вожделением, будто новобрачный, ожидающий на ложе покоренную невесту. Он сидел на третьем ярусе, в десяти метрах недвижимо торчала голова Жоги, он был в седом парике, с выбеленными бровями и серым кубиком усов а-ля фюрер. Даже самый ушлый сыщик не узнал бы в этом чучеле, одетом в строгую тройку, беглого зэка Жогина.

С этих плебейских мест ему хорошо видна была оркестровая яма, внутренний свет, скучные лица музыкантов, отрепетированно выдувающих, выпиливающих или выбивающих тональные звуки. «Отчего же у вас нет энергетического подъема? Ни одной одухотворенной рожи, серая пыль», – подумал он. Тем не менее оркестранты играли достаточно слаженно, а в партере вообще не подозревали о скуке, царящей в яме. Прыгающая спина дирижера создавала иллюзию всеобщего музыкального экстаза.

Консул поднес к глазам бинокль, впрочем, он уже хорошо изучил лица артистов, музыкантов… Все они сейчас представлялись дружной семьей, объединенной желанием как можно быстрей отыграть представление.

«Интересно, когда кто-то из музыкантов умирает, они сами играют траурные марши, или приглашают другой оркестр?»

За несколько минут до окончания оперы Консул поднялся, за ним машинально дернулся Жога. Он был «благороден» до отвращения… Они тихо вышли в коридор, завернули в угловое ответвление. Здесь, под лестницей, стоял шкаф, а также сваленные в кучу фанерные щиты с обветшавшими портретами артистов театра. Они забились за шкаф и загородились фанерой…

Вскоре стихли последние голоса служителей муз, и погас свет…

– Смерть наступила мгновенно, – сказал врач «Скорой помощи».

Савушкин приехал, когда потрясенные зрители еще выходили из театра. В причине смерти Заморёнова, к счастью, разобрались еще до приезда милиции: к металлическому пюпитру убийца подсоединил электрический провод. Под сценой нашли переносной трансформатор, позже замерили напряжение: около четырехсот вольт. К тому же на пол кто-то специально налил воду.

– Он передо мной сидел, – у пожилого толстяка дрожали губы, – у нас постоянные места… Он протянул руку, чтобы перелистнуть партитуру, и страшная судорога, он рухнул мне под ноги! Это ужас… Тут же все смешалось… Представление отменили… Я слышал, на него охотились… Он хотел себя сжечь! Как вы допустили, вы же знали, что его жизни угрожает опасность!

Смерть в театре – что может быть менее театрального? Тем не менее музыканты, обиженные, возмущенные, шокированные, негодующие, – все посчитали своим долгом выразить запоздалый протест против торжествующей смерти. Они слегка красовались в своей скорби.

Двое рабочих сцены вспомнили незнакомого седовласого электрика, который что-то проверял в щитке. «Какой же у вас бардак! – сказал им Никита. – Завтра вам под сцену атомную бомбу подложат, а вы не заметите!»

Сказал, а самому тошно стало. Легче всего укорять. Труднее всего принять на себя вину за «не предупрежденное» преступление. Это уже был не вызов, это была оплеуха, пощечина, пинок под зад…

Два серолицых парня суетливо взялись за носилки, понесли по проходу среди бархата кресел. Что называется, отработали по охране клиента…

– Молодцы! Как минимум благодарность в личное дело! – оценил их старание Савушкин.

Серолицые промолчали. Со старшим по званию лучше не спорить, тем более, в ситуации, когда сам он – тоже дурак.

Никита пошел к выходу. Не стал ждать, пока отработают криминалисты, кинолог с суетливым печальным псом, который через пару минут выведет хозяина на улицу и скажет ему, виляя хвостом: «А тут злодей сел в машину и уехал. Извини, госномер не унюхал».

Вьюжанин и Кошкин вышли вслед за ним.

– Надо составить фоторобот этого «электрика», – сказал им Никита. – Причем завтра к утру.

Он поехал в управление, мучительно сознавая, что на свете существуют сотни способов отправить человека на тот свет. Причем убийца, в отличие от следователя, не ограничен во времени и средствах.

«Уж лучше бы ты попытался себя сжечь, были бы шансы на спасение», – кощунственно подумал Савушкин о покойном артисте. Он сам себе был противен – за цинизм, за бессилие, за глупость…

На следующий день Савушкину позвонил Вершинский.

– Это я, – Никита Алексеевич.

Савушкин не узнал его совершенно изменившегося голоса.

– Не узнал. Богатым будете! – усмехнулся он.

– Мне какие-то негодяи подбросили под дверь офиса мешок цемента, – сообщил он хмуро. – Все ковровое покрытие на ступенях засыпали!

– Никаких записок, угроз не было?

– Мне и этого намека предостаточно! – резко ответил Вершинский.

– Вам надо немедленно уехать из Москвы и подпустить «дезу», дескать, имя убийцы уже известно, не хватает доказательств. Вы же не хотите быть в качестве живца? – с царственным спокойствием поинтересовался Никита.

– Увольте. Пусть этот гипс поносит кто-нибудь вместо меня!

– Вы имели в виду цемент?

Вершинский стал горячо убеждать, что у него бизнес, что он не может уехать в столь сложное время – потерпит огромные убытки. На что Савушкин резонно заметил, что самым большим убытком может стать его жизнь.