Владимир Гриньков - Я – телохранитель. Забыть убийство

Китайгородцев не удержался и вздохнул.

Когда он вернулся к крыльцу, обнаружилось, что дверь, ведущая в дом, приоткрыта. Всё-таки он покрутил ручку звонка, прежде чем войти. Никто не отозвался. Тогда Китайгородцев переступил через порог.

Льющийся сквозь узкие окна свет скупо освещал огромный зал. Китайгородцев не сразу разглядел в тёмном дальнем углу силуэт человека.

— Добрый день, — сказал Китайгородцев.

Невежливое молчание в ответ.

Его глаза тем временем обвыклись с темнотой и только теперь он увидел, что это не человек, а чучело медведя, стоящего на задних лапах.

Шаги на галерее. По лестнице спустилась уже знакомая Китайгородцеву старуха. На ней было всё то же чёрное платье.

— Здравствуйте, — поприветствовал её Китайгородцев.

— Здравствуйте, — сухо ответила женщина. — Меня зовут Наталья Андреевна. Вы приехали один?

— Да.

— Идите за мной.

Женщина открыла неприметную дверь в тёмном углу зала, щёлкнула выключателем, и в длинном коридоре, уводящем в глубь дома, вспыхнули неяркие светильники. Все двери, мимо которых шёл Китайгородцев, были закрыты. Полная тишина. Только звуки шагов женщины и самого Китайгородцева.

В конце коридора женщина открыла одну из дверей. Комната, довольно большая. Обстановка внешне скромная, но стильная. Такая мебель была характерна для века девятнадцатого, но никак не для сегодняшних дней.

— Здесь вы будете жить, — сказала женщина. — Только эта комната — ваша. Я запрещаю вам бродить по дому и вообще попадаться мне на глаза. И уж тем более я категорически запрещаю вам переступать границу моей личной территории. Вам понятно?

— Не совсем, — пробормотал озадаченный столь неприкрыто демонстрируемым недружелюбием Китайгородцев.

— Что вам непонятно?

— Ну, например, где проходит граница вашей личной территории.

— По первой ступени лестницы, ведущей наверх. Весь второй этаж — мой. Мой, а не наш общий, и не ваш. Вам понятно?

— Да.

— Отлично. Всё остальное вам расскажет Михаил.

И прежде, чем Китайгородцев успел ещё что-нибудь сказать, женщина вышла из комнаты.

ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ КИТАЙГОРОДЦЕВ:

«Мне уже доводилось охранять тех, кто яростно противился моему присутствию рядом с собой. Кто не хотел, чтобы его охраняли. В последний раз такое было в прошлом году. Один влиятельный человек, которого охраняли ребята из нашего «Барбакана», попросил приставить телохранителя к своей дочери. Какие-то проблемы у него возникли с конкурентами, а конкуренты оказались злые и опасные. Хамза назначил меня и ещё одного человека из нашего агентства, мы с ним чередовались через день. Нашей девушке было восемнадцать, и она оказалась вовсе не такой целомудренной, какой обычно представала пред папенькины очи, и как раз в ту пору она крутила тайный, но жутко страстный роман с каким-то молодым чеченцем. Мы ей мешали. Она нас сильно ненавидела. Чеченец ненавидел нас ещё сильнее. На пару они нам пакостили, как могли. Мы хлебнули лиха».

У них тут мода была, наверное, на чёрное. Заявившийся к Китайгородцеву Михаил облачился в чёрную футболку и чёрные же джинсы. Он был ростом низок, но широк в кости, борода лопатой, и волосы на голове пострижены чудно, с пробором посередине — не иначе так выглядели извозчики веке в девятнадцатом.

Будучи настолько немногословным, что это можно было принять за невежливость, он провёл Китайгородцева по тем помещениям, куда доступ, следовало понимать, не был запрещён.

Санузел.

— Твой.

Ванная комната.

— Пользуйся, это всё тебе.

Кухня.

— Готовить умеешь?

Значит, питаться Китайгородцев будет отдельно.

— Верующий?

— Что? — не сразу понял Китайгородцев.

— Молитвы Господу возносишь? Тут у нас церковь домовая есть.

Михаил посмотрел в лицо Китайгородцеву, всё понял, и взгляд его потяжелел.

— Я крещён, но в церковь не хожу, — на всякий случай сказал Китайгородцев.

— Крещён — это не твой душевный был порыв, — веско произнёс Михаил. — Это родители в твоем младенчестве о спасении твоей души позаботились.

Китайгородцев промолчал.

— Неверие в людях оттого, что они могут умом постичь не всё, — продолжал Михаил. — Не укладывается у них в голове то, что невозможно объяснить словами. Но если что-то объяснить нельзя — это не значит, что его вовсе нет. Оно есть. И от него не отмахнёшься.

У него был такой же чёрный взгляд, как у старухи. Сказано же — родственники.

— А тебе и вовсе нужно молиться о спасении души, — произнес Михаил неожиданно тихим голосом, почти шёпотом.

— Почему? — не удержался от вопроса Китайгородцев.

— По деяниям твоим.

— Я не понимаю.

— Ты убивал, — всё так же тихо произнес Михаил, прожигая собеседника насквозь своим чёрным взглядом.

Китайгородцев дрогнул.

— Откуда же вы взяли? — пробормотал он.

— Вижу по глазам. Такое не спрячешь.

Китайгородцев не выдержал и опустил глаза.

ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ КИТАЙГОРОДЦЕВ

«Я убил женщину. Ей было двадцать пять лет, хотя она говорила, что ей только девятнадцать. Убил я её, разумеется, не потому, что она врала про возраст. Она была киллером. Самым настоящим. Девятьсот девяносто девять заказных убийств из тысячи совершают киллеры-мужчины. Это был тот редкий тысячный случай. И этот случай по злой прихоти судьбы достался мне. Я убил эту женщину выстрелом в лицо. До сих пор у меня перед глазами маленькое входное отверстие от пули у неё под правым глазом. Я часто это вспоминаю и мне бывает тошно. Я выстрелил в неё за мгновение до того, как она могла бы меня убить. А перед тем она застрелила троих наших. У неё была хорошая подготовка. Она была убийцей. Я смог её остановить. Я выполнил свой долг… А всё равно мне тошно».

Китайгородцев осмелился нарушить запрет хозяйки, по крайней мере, в той его части, которая предписывала ему «не бродить по дому». Он прошёлся по тем немногочисленным комнатам первого этажа, которые не были заперты. Пункт из длинного перечня обязательных действий, выполняемых телохранителем: изучить и запомнить месторасположение комнат, а также отметить особенности каждой из них, в том числе те особенности, которые могут представлять опасность.

Здесь давно никто не жил. Или даже вовсе никогда не жил. Везде стояла мебель, но ею не пользовались, это заметно. Пыль легла толстым слоем. Нигде не видно ни единого предмета, какого-нибудь пустячка, забытого случайно. Расчёска, старая газета, оставленная в кресле, монета на столе, книга, которую не удосужились вернуть обратно на полку — ничего такого, что могло бы выдать присутствие людей.

Все комнаты выглядели старомодно. Даже светильники смотрелись так, будто в них не электрические лампочки, а стеариновые свечи. Здесь могло бы быть уютно, если бы теплилась жизнь. Но жизни не было.