Алексей Игнатов - Исповедь солдата

Но я терпел, собрав всю волю в одночасье,

Сжав кулаки, не разжимая челюстей,

Хочу быстрей пройти сквозь детство во взросленье,

Минуя череду учений и преград.

Время подходило к ужину. Отведав домашней еды, деды в столовую не пошли, а мы построились и побежали туда. В одночасье я подумал: «Как же так, где офицеры?» «Почему такой хаос?» Но, вернувшись после ужина в казарму, я обрадовался. Оказалось, что три последних дня и ночи мы будем заниматься сбором всех своих вещей, чтобы в роту ГСН явиться уже в новой камуфляжной форме, в полной готовности. Всё происходило в спешке. Раньше такое было очень редко, если только куда-то спешили, а теперь – передвижение по всему расположению части. Ну что ж – бегом, так бегом.

В казарме нас построили. Я успокоился, подумав, что сержант сейчас уйдет. Но не тут-то было. Последовал приказ «Вспышка с фронта!», «Вспышка с тыла!» – это команда раздавалась при взрыве гранаты, и в этот момент надо быстро лечь ногами к взрыву, накрыв голову руками. Подобное упражнение мы проделывали и раньше, на КМБ, но не в таком быстром темпе, как здесь. Места на взлётке (свободное место внутриказарменного коридора для построения, центральный проход – прим. ред.) для всех не хватало, было тесно. Все ошибались, так как команды произносились быстро и резко.

Сержант громко орал и всех оскорблял. Не отдохнув, мы встали в позу отжимания, обязательно на кулаках. Кто сильно задирал зад к верху, стараясь со всей силы, тот получал по пятой точке бляхой. Это первая сильная нагрузка за всю нашу службу, но, со слов сержанта, слабая и далеко не последняя. Пот лился ручьем, ведь мы даже не разделись, были в шинелях и зимних шапках. До этого момента я не любил, когда в роте оставался дежурный офицер, который вечно всех напрягал. Но теперь я молил Бога о том, чтобы хоть кто-нибудь зашёл в расположение, – правда, безуспешно. Состояние было тяжелое, тем более после принятия еды. Это изнурительное «физо» продолжалось около 50 минут, мы буквально дохли от перенапряжения. В конце концов, сержант оставил нас в покое. Но тут произошло другое: то ли от объедания, то ли от сильной резкой нагрузки у большинства начались рвота и понос, а харчи метали дальше, чем видели. Конечно, домашняя мясная еда, после месяца сухой каши, дала о себе знать, благо, меня этот кошмар особо не коснулся. До постели я всё же добрался, но чувствовалось какое-то раздвоение личности. С одной стороны, я был рад чистой белой постели, было сильно желание продлить ночь, а с другой – боялся наступления нового дня.

Новый день начался стремительно – под крики сержантов, старослужащих и даже полугодок. Все хотели принять участие в нашем воспитании. Но вопрос – как принять? Разумеется, не в качестве матери или отца, а ради отмщения за свою боль и пролитые слезы. Зачастую ими двигали вседозволенность и безнаказанность. С переходом на новое положение нам, молодым, стало очень тяжело. На КМБ за нами следили всего две пары глаз, а сейчас что-то ужасное: если деды пропускали, то полугодки, как шакалы, не представляя из себя ровным счетом ничего, следили и командовали, более того – применяли по отношению к нам грубую физическую силу. Всё стало намного серьезнее. Зарядки проходили не только с бегом, но и с постоянными столкновениями (раз по пять за зарядку), а также с отжиманиями, подтягиваниями, качанием пресса, и всё это на морозе. Приём пищи тоже проходил напряженно, а именно – постоянные стычки с дежурными, борьба за чистые столы и между ротами за первенство. Конечно, старослужащие не лезли, ведь у них были мы, и нас можно натравливать на всё, что движется.

Последний день не в шатре я доживал с чувством постоянного страха и неясности. Мы получили бушлаты. Нам выдали автоматы АКМ, которые мы чистили до блеска, ведь, не дай бог, сержант проверит и найдет соринку, хоть автоматы и оставили недавно вернувшиеся со стрельб деды. Голова забивалась разными мыслями, но всё кончалось одним: ночевать теперь придётся только в армейском шатре с этими уродами. После непродолжительного ужина – бегом к шатрам, для полного ознакомления с нашими «любимыми» дедами.

Нас построили. Шёл приятный снег хлопьями, который нежно касался наших лиц и таял, оставляя крупные капли воды. Несколько дедов нам внятно разъяснили, в чем смысл их жизни и, разумеется, наш. После недолгой паузы один из дедов спокойным голосом спросил: «Всё понятно?» – и мы так же ответили ему «Да». Реакция последовала незамедлительно: за нечеткий и негромкий ответ мы обрекли себя на часовое занятие «физкультурой». В моей голове это не укладывалось, весь снег под нами превратился в воду, а затем впитался в наши новые бушлаты. Держать пресс, отжимание, «с фронта, с тыла» – и всё это мы проделывали сотни раз с голыми руками на земле и с унижающими криками в наш адрес. Последней каплей терпения стал момент, после которого я всеми прожилками ощутил своё тело как физически, так и психологически. Нас, замученных, построили в одну шеренгу, и один из дедов начал пробивать ногой грудную клетку каждого по очереди. Некоторые корчились от боли, так как он промахивался и попадал то в печень, то в селезенку, а кому-то везло больше, если он попадал в пресс. Встал вопрос: для чего всё это нужно, мы же и так их приказы выполняли беспрекословно? У меня сложилось такое ощущение, что нас хотят сломать, принципиально, и ни о какой солдатской семье даже и речи быть не могло. В этой роте отношения между офицерами и дедами были напряженными. Если командир роты пинал старослужащего, то ему приходилось эту злость срывать на молодых, что ему с успехом удавалось на все 100%.

После этого беспредела началась вечерняя офицерская проверка, на которой мы, сказав свои фамилии, кричали как резанные, мягко получая при этом кулаком по почкам. Проверка прошла быстро. Дежурный офицер сразу куда-то ушёл, а мы остались один на один со своими проблемами. Мы толпились возле палаток, боясь туда зайти, уподобившись скоту перед бункером для забоя. Но зайти всё равно пришлось. Был отбой всего лишь на полтора часа, остальное время мы по очереди топили печь, и, как «золушки», подшивали всей роте кителя на утро. Последний истопник закинул в печь больше угля, чтобы никто не замерз, и заснул. Всех разбудил жуткий вой деда, лежавшего около печи: «Истопник, сука! Ты сейчас жопой на эту печь сядешь! Упор лежа принять!» Я вскочил, поспав всего пару часов. Действительно, печь была почти раскалена, было очень жарко, а истопник лежал возле печи и отжимался, обтекая потом. Швеи из нас оказались тоже плохими: кому воротник пришили, а кому и вовсе забыли.