Фридрих Незнанский - Тень Сохатого

Александр Борисович достал из кармана телефон парня и пощелкал по кнопкам. На экране всплыло его собственное лицо. Снят он был где-то на улице, почти в движении, однако снимок был довольно отчетливым. Да и одет на снимке Турецкий был в то же пальто, что и сегодня. В общем, узнать можно было легко. Турецкий нажал на кнопку, чтобы узнать номер отправителя, но обратного телефона не было.

— Я тоже пытался узнать, с какого номера он кинул эту картинку, — объяснил парень. — Но у него, видимо, блокировка. Антиопределитель, или как он там называется.

— Ты должен был меня убить? — спросил Турецкий.

Парень едва заметно усмехнулся:

— Обижаете. Я ведь не мокрушник. Мы с ним сразу договорились, что никаких мокрых дел. Он сказал, чтоб я хорошенько пересчитал вам кости. Он сказал, что действовать нужно осторожно и решительно, но… — парень вздохнул. — Но я вас недооценил.

— Это точно, — подтвердил Турецкий. — А по телефону угрожал мне тоже ты?

— По телефону? Вам? — Парень удивленно поднял брови. — Когда?

Александр Борисович небрежно махнул рукой:

— Ладно, не важно. — Затем внимательно посмотрел на парня и вдруг спросил: — Ты ведь, кажется, сказал, что не знаешь своего хозяина?

Парень покачал головой:

— Нет.

— И имени своего он тебе не называл?

— Да нет же!

— Тогда почему ты назвал его Соха?

Парень уставился на Турецкого, но затем, ухмыльнувшись, качнул головой:

— А, это? Это он мне сам сказал. Чтоб, значит, я его Сохой называл. Я его спросил: как мне, говорю, вас называть? Как к вам обращаться? Он засмеялся и отвечает: «Зови меня Соха. Меня так в детстве во дворе дразнили». Ну вот.

— В детстве, значит. — Александр Борисович задумался. — Интересно… Ладно, голубь, пора ехать. Думать будем позже.

— Погодите. Как ехать? Вы же обещали меня отпустить!

— А вот это уже вранье, — спокойно сказал Турецкий. — Никогда я тебя, Жуков, отпускать не обещал. Ты ведь Жуков? Или это тоже кличка?

— Жуков, — хмуро отозвался парень. — Но вы ведь сами пообещали, что если я вам все расскажу, то в камеру меня не отправите.

— Я обещал, что пистолет к делу не присовокуплю. А за мои опухшие глаза и за испорченные круассаны ты ответишь. По всей строгости закона.

Парень обиженно отвернулся к окну, нахохлившись, как воробей, и за всю дорогу не сказал больше ни слова. Впрочем, Турецкому было о чем подумать и без него. Уж очень сильно кличка таинственного босса Соха была похожа на бранное слово, которым Боровский — в пересказе Андрея Полякова — обозвал того, кто ему «пакостит».

Ночи в камере были темные и душные. Больше всего Генриха Игоревича угнетала эта вечная духота. И еще — запахи. Они витали по камере день и ночь: отвратительные запахи мужского пота и грязных носков, смешанные с крепким духом, вылетающим из раскрытых ртов храпящих сокамерников.

Теснота камеры также угнетающе действовала Боровскому на нервы. Порой ему казалось, будто его связали по руками и ногам и запихали в вонючий мешок, из которого ему никогда уже не выбраться. А иногда появлялось еще более страшное ощущение — словно рот, горло и легкие ему забили грязной ватой, и тогда он начинал кашлять, пытаясь очиститься от этой ваты, и кашлял так несколько минут подряд — к большому неудовольствию сокамерников.

Все это — и неприятные запахи, и теснота, и невозможность уединиться — напоминало Генриху Игоревичу армию. Только здесь было намного хуже. Сокамерники его не трогали. Первое время они с любопытством пялились на него, что бы он ни делал, и то и дело приставали с идиотскими вопросами. Один из них — бывший бухгалтер, севший за махинации, — как-то спросил:

— Слушайте, а правда, что некоторые олигархи вшивают себе в член бриллианты?

— Не знаю, — вяло ответил Боровский.

— А вы?

— Я — нет.

— Жаль, — с видимым разочарованием вздохнул бухгалтер. — Были б у меня такие деньги, я бы вставил себе камни везде, где только можно. В член, в зубы… Это надежней, чем хранить камушки в банке.

— Ага, — весело отозвался другой сокамерник — рослый волосатый детина, сидевший по подозрению в вымогательстве. — До тех пор, пока кто-нибудь не узнает! А как узнает, так вырвет тебе зубы вместе с челюстью. Да и член оторвет, чтобы долго не возиться!

Нельзя сказать, чтобы общество сокамерников сильно раздражало Генриха Игоревича. Порой он даже вслушивался в их тихие беседы и находил в этом определенное удовольствие. Он уже отвык от бесед простых людей, которые делятся друг с другом своими горестями и обидами. Обсуждение бизнес-планов и мест, где можно отдохнуть на широкую ногу, обмен колкостями и остротами — вот из чего в основном состояли беседы бизнесменов. Здесь же все было иначе. В камере сидели люди, которых привела сюда общая беда. Беда, которая нисколько не сплотила их, но придала их мыслям и взглядам на мир какое-то общее выражение, превратив их почти что в родственников.

Иногда у Генриха Игоревича возникало острое желание присоединиться к этим разговорам. Но он боялся, что, втянувшись в диалог, он вынужден будет рассказать этим людям о себе, а значит, почти наверняка потеряет свою хрупкую независимость, и уже не сможет уберечь от этих чужаков единственное, что у него осталось своего — душу, населенную тенями родных и близких ему людей. Поэтому Боровский не только избегал расспросов, но и сам не лез никому в душу. Он был сам по себе.

По ночам Генрих Игоревич спал плохо. Засыпал он быстро, но спустя пару часов просыпался, словно от внезапного окрика, и потом уже не мог уснуть до самого рассвета, лежа на своей жесткой постели и таращась в черный потолок.

Однажды жулик-бухгалтер, которому никак не давал покоя тот факт, что он сидит в одной камере с олигархом, вновь пристал к нему с расспросами.

— Послушайте, — обратился он к лежащему на нарах Боровскому, — послушайте, а правда, что вы стали банкротом?

— Да. Наверное, — равнодушным голосом ответил ему Боровский, зная, что, если промолчать, бухгалтер никогда не отстанет.

— И у вас ничего нет? — с тайным восторгом, или это только показалось Боровскому, уточнил бухгалтер.

— Почти, — ответил Генрих Игоревич.

Бухгалтер вздохнул.

— Надо же, как жизнь повернулась? — с фальшивым сочувствием произнес он. — А небось, мнили себя хозяином России. Небось, думали, что можете делать все, что захотите, и никто никогда не схватит вас за руку. Интересно, что это за ощущение такое?

— Какое?

— Ну чувствовать себя хозяином жизни? Я, допустим, всегда ощущал деньги как обузу. Ну, в том смысле, что от них всегда исходила опасность. Риск, понимаете? Так ведь мои тысячи были в сравнении с вашими миллиардами просто жалким мусором. Интересно, вы относились к своим миллиардам как к деньгам? Или они были для вас голой абстракцией?