Фридрих Незнанский - Чеченский след

— Ну хорошо, — сказал я, развалясь на диване. — Раз уж вы такой недогадливый, я объясню. Только странно, почему вы догадались стащить у меня документы, а вот вернуть их никак не догадываетесь. Воровать нехорошо. — Я встал, подошел к креслу, где сидел Бараев, и еще раз повторил: — Нехорошо воровать, — я даже погрозил пальцем возле его носа. Я понимал, что зарываюсь, но кожей чувствовал свою абсолютную безопасность и неприкосновенность. — Еще нехорошо убивать. Нехорошо лгать, — продолжал я читать нотации. Бараев взмок от напряжения. — Все это смертные грехи. Хоть вы и не христианин, но думаю, у вас в Коране тоже имеется что-то вроде этого. А особенно нехорошо лгать в Госдепартаменте США. В России это, может, и сойдет вам с рук, к сожалению. Но в свободной Американской стране уже вряд ли.

— Что вам от меня нужно? — холодно спросил опять Бараев.

— Мне нужны документы, которые вы у меня сперли. До-ку-мен-ты, — повторил я по слогам. — Протоколы допросов в Чернокозове. Которые я добывал с риском для собственной жизни, потому что ваши земляки и единоверцы никак не могут расстаться с детством и все играют в войнушку.

— Вы сами отлично знаете, что это выгодно правительству, — заметил Бараев.

— Ладно, допустим, — успокоился наконец я. — Бог с ними, с боевиками и правительством. Мне в общем-то нет дела ни до тех, ни до других. Но я выполняю свою работу. И для этой работы мне нужны протоколы допросов Магомадова.

— Мне они тоже нужны, — хрипло возразил Бараев. — Гораздо больше, чем вам.

— Для обеспечения своей безопасности, не так ли? — уточнил я. — Думаю, для обеспечения вашей безопасности вам нужно нечто другое. В конце концов, у меня есть копии этих документов, и, если очень понадобится, я могу обойтись без них. — Тут я, конечно, немного блефовал. — Но мне будет спокойнее, если эти документы у меня тоже будут. А если вы не отдадите их, у меня не останется выбора, не забывайте, что у нас есть свидетель, который был в курсе очень многих ваших дел. И не думаю, что Магомадову очень захочется вас выгораживать, после того как по вашему приказу его чуть не убили в тюрьме.

Бараев вздрогнул. Неужели он не знал, что Магомадов остался жив после покушения в камере?

— Какой резон мне отдавать вам лишние доказательства? — спросил Бараев после долгого молчания.

— Если вы оставите их у себя, они вам не помогут. В этом случае я сделаю все, чтобы стало известно, кто вы на самом деле, — а я могу сделать очень многое, как вы уже должны были понять. Если же вы отдадите документы, я пообещаю вам, что не стану больше вмешиваться в ваши дела.

— Почему я должен вам верить?

— Потому что вам больше ничего не остается. У вас нет выбора. — Я видел, что Бараев уже сдался. И оказался прав.

— Хорошо, подождите здесь.

Бараев скрылся у себя в кабинете. Спустя несколько минут он вернулся со столь хорошо знакомой мне папкой.

— Вы действительно обещаете, что не дадите им огласки? — медлил он.

— Обещаю, — ответил я, забирая документы.

Едва выйдя из гостиницы, я расхохотался так, что удивленные швейцары заглядывались на меня. Стоило мне вспомнить все свои обличительные монологи перед Бараевым и его изумленное лицо, как начинался новый припадок смеха. Тоже мне Чацкий в доме Фамусовых!

Крепко сжимая папку в руках, я поймал такси и поехал в аэропорт. Больше дел в Вашингтоне у меня не было. Дело Аслана Магомадова можно считать законченным.

С раннего утра, собравшись, как на парад, Мамед сперва вышел прогуляться, с тем чтобы к назначенному времени быть у Госдепартамента. Осмотрел издалека Капитолий, похожий на белую черепаху, прошелся мимо Белого дома — на лужайке перед ним прыгали белки, заборчик был невысок, прохожие подходили вплотную и смотрели — никто их не прогонял. Мамед только подивился, как слабо охраняется главное здание в государстве. Хотя, наверное, лужайка-то все же под прицелом… Демократия, одним словом. Народная вольница.

Хрустел под ногами гравий, было очень чисто. Прогуливались полисмены — наблюдали за порядком. Вроде наших постовых… Люди, попадавшиеся Мамеду и его телохранителям навстречу, были одеты пестро и свободно — казалось, их не стесняли ни лишние килограммы, ни кривые ноги, ни большие животы.

Прогулочным шагом подошли они к зданию Госдепартамента — большому, из белого камня, как и практически все в этом городе. Мамед поправил костюм, пригладил волосы, строго взглянул через плечо на телохранителей — достойно ли они выглядят.

— Главное, — сказал он, — чтобы они не думали, будто мы им чем-то обязаны. Помните — мы здесь главные, и мы пришли, чтобы взять от них все, что нам нужно.

Сказав эту краткую напутственную речь, Мамед бодрым шагом двинулся к зданию. Однако на входе их остановил охранник — тоже, кстати, негр, здоровенный, и бегло заговорил по-английски. Мамед напряг память и извлек из себя несколько оставшихся после института фраз:

— Мне назначена встреча с главой Госдепартамента… Я официальный представитель Ичкерии, Мамед Бараев, посол, вы понимете? Куда мне пройти?

Охранник подумал, сказал:

— О‘кей.

И попросил подождать внизу. Он звонил по телефону, куда-то ходил, говорил вполголоса с другими охранниками, стреляя глазами в сторону Бараева, и наконец, сообщил:

— Я очень сожалею, господин Бараев, но господин глава департамента Уиллис не может вас принять.

— То есть как? — не понял еще Бараев, но на скулах у него проступили два красных пятна — ни разу еще за всю свою долгую и славную жизнь полевой командир не оказывался в положении просителя, да еще на виду у собственных подчиненных.

— Я сожалею, — повторил негр и сделал рукой такой жест, словно собирался взять Бараева за плечо и вытолкать на улицу, — встреча отменена; вам нельзя здесь находиться, пожалуйста… Покиньте помещение.

Кипя от унижения, Бараев, пошатываясь, вышел на улицу и рванул тесный воротничок рубашки, мешающий ему дышать. Бешеными глазами он обвел своих подчиненных — не смеется ли кто, — но лица их были, как обычно, тупы и равнодушны. Немного успокоившись, Бараев широкими шагами пошел по улице, на ходу стаскивая с себя дурацкий фрак, бросил его на землю, Ахмат поднял, не зная, что делать, и понес за ним.

— Брось, — сказал ему, повернувшись, Мамед. Ясно одно: он стал жертвой провокации, политической интриги… Что все это значит — он еще не понимал, вернее, не хотел понимать. Ему казалось, что он может еще что-то предпринять и вот-вот ему принесут извинения и все пойдет по плану. И тут вдруг Мамед у дороги увидел киоск с газетами и в газетах — свое лицо, свою давнюю фотографию, еще когда он был полевым командиром, неизвестно, кем и как сделанную, — знал бы, зарезал… А рядом — фотографию себя нынешнего, облеченного властью и достоинством.