Виктор Кнут - Удар молнии

— Папа! Папа, выпей водички.

Я вытащил из-под пледа руку и судорожно вцепился в холодную влажную чашку. Зубы стучали о ее край, вода стекала по подбородку и попадала на голую грудь.

— Фу-у! Спасибо, дочка. Спасибо. — Я вернул Полине пустую чашку и откинулся на подушку. Башка гудела, как трансформаторная будка. Разбитую рожу саднило. Ладони, ободранные об асфальт, горели огнем и излучали в пространство мощные импульсы боли. Меня била крупная дрожь, и все тело мое, обильно покрытое липким холодным потом, принадлежало сейчас совсем не мне, а кому-то другому, если оно, вонючее, вообще могло быть кому-нибудь нужно. А еще я мучительно хотел в туалет, но совершенно был не уверен, что смогу до него добраться. Разве что только на четвереньках.

Полина поставила чашку на телевизор и, подойдя к окну, отдернула занавеску.

— Больше не будешь спать? — спросила она.

— М-м-м… — промычал я в ответ. А где Лариса? Где мама?

Полина взяла с полки книгу в яркой обложке и устроилась в кресле.

— Ларка после обеда пошла загорать, — доложила она. — Мама… не знаю. Она звонила вчера поздно вечером. Сказала, что останется на ночную смену. Очень сердилась, что ты загулял. — Полина театрально вздохнула. — И я тоже сержусь на тебя. Папка, посмотрись в зеркало.

То, что я увидел бы в зеркале, меня бы добило. Лицезрение своей оплывшей, разодранной и побитой физиономии высосало бы из меня остатки жизненных сил. Я знал это точно.

— Тебе надо пойти к врачу, — продолжала моя мудрая дочка, — сделать прививку от столбняка. Ты подрался, наверное? Или упал?…

Упал я еще пять лет назад, при этом шмякнулся так, что затрещали все мои косточки и помутилось сознание. И до сих пор я живу с этим мутным сознанием. Скованный столбняком. Так что никакие прививки от него меня уже не спасут.

Пять лет назад крахом закончились мои двухлетние мучительные потуги стать удачливым коммерсантом. Я торговал луком и джинсами, презервативами и сухим молоком, собачьим кормом и лимонадами. Я вкладывал больше, получал назад меньше, и каждый раз, пересчитывая убытки, тешил себя надеждой на то, что уж в следующий раз я обязательно проверну эдакую лихую сделку и поднимусь так, что у окружающих отвиснут от зависти челюсти, а все бандиты и депутаты будут ползать у моих ног. И я бежал во весь дух закупать гнилую картошку или просроченную на десять лет фасадную краску. А в это время долги мои плодились, как кролики, а Татьяна тщетно мечтала о новых зимних сапожках. Потом она заявила: «Ну хватит!» и мы продали квартиру и въехали в две смежных комнаты в огромной обшарпанной коммуналке на улице Ленсовета. В результате я смог расплатиться с самыми настойчивыми кредиторами, от остальных же довольно удачно скрывался. В это время мы бедствовали на куцую зарплату процедурной сестры, которую моя жена получала в больнице, и на те крохи, которые мне иногда удавалось перехватить, разгрузив фуру с арбузами или расклеив объявления на автобусных остановках. Хотя, как правило, деньги я донести до дома не мог: Попадая мне в руки, они сразу вызывали мучительный зуд, и я сломя голову несся тратить их в ближайшем торговом ларьке. А потом валялся пьяный в грязном подъезде или ночевал в вытрезвителе.

На какую-нибудь стабильную работу я даже и не рассчитывал. Кому нужен спившийся кандидат-историк, специалист по народо-вольцам-ишутинцам? Без знания языков и компьютера, без рыночной хватки и нужных знакомств? Наивный и неуклюжий? С умением собирать пустые бутылки и разгружать бахчевые культуры?

Я собирал, разгружал, напивался и приползал на бровях домой, где меня уже давно не воспринимали всерьез. Я был там чем-то вроде домашнего беспородного пса, которого кормят, которому для ночлега выделяют подстилку, которого иногда даже ласкают и гладят. А он в ответ благодарно виляет хвостом. Он неопрятен, от него воняет помойкой, и он часто гадит в неположенном месте. От него нет никакой видимой пользы, он даже не может тявкнуть на незнакомца. Он добр и безобиден, к нему привыкли, и у хозяев не поднимается рука на то, чтобы взять на душу грех и вышвырнуть его вон. Они только вздыхают, подтирают с паркета лужи и мечтают, чтобы их беспокойный питомец сдох или нашел себе другое пристанище.

Полгода назад Татьяна подсуетилась и устроила меня, болезного, на работу — охранять огурцы и редиску в тепличном хозяйстве «Знойное лето» на окраине Питера. С тех пор я стал иногда ночевать на бугристом диване в тесной кирпичной сторожке в обществе такого же, как и я, неудачника — бывшего искусствоведа — и четырех добрых до идиотизма ротвейлеров. И за это Татьяне — не мне, а именно моей жене — раз в месяц выплачивали зарплату. Не бог весть какую, но это были живые деньги, на которые можно купить на рынке картошки, а в «секонд хэнде» почти новую утепленную куртку для Лары.

Жить стало легче, жить стало веселее!

Я даже сумел бросить пить и продержался двадцать четыре дня. Мне даже подарили на 23-е февраля туалетную воду, и я до сих пор не употребил ее внутрь. Жена начала выдавать мне карманные деньги на сигареты, а Лара доверчиво делилась со мной своими тинейджерски-ми проблемами. Раньше она не замечала меня вообще. В общем, я стал потихонечку обретать себя. Иногда ударяясь в запои — в среднем по неделе два раза в месяц…

Три звонка ударили электрическим током по моим нервам, и меня подбросило вверх, словно собаку Павлова.

— Мама! — Полина выскользнула из кресла и, гремя по полу задниками домашних туфель, побежала открывать дверь. Я сжался, предвкушая все те удовольствия, которые мне сейчас доставит Татьяна: обреченные взгляды, вздохи и укоризну в голосе. И показную брезгливость — она давно уже испытывает ко мне отвращение и не может удержать это в себе, щедро выплескивая наружу. Ей даже противно со мной разговаривать… Это была не Татьяна.

— Папа, — Полина вернулась в комнату, — приходили опять осетины. Я сказала, что тебя нет.

— Правильно, дочка. Спасибо.

— Они мне не верят, — продолжала она. — Они говорят, что ты прячешься, но они тебя все равно достанут.

— Что еще говорят? — прокряхтел я.

— Мне — ничего. — Полина подошла к обеденному столу и извлекла из-под скатерти маленькую бумажку. — Они вчера долго болтали с Ларкой и передали тебе записку. Ты будешь читать?

Я нацепил очки, взял сложенный вчетверо тетрадный листок, с трудом развернул его трясущимися руками. «…Тебя, пидараса, будут трахать в жопу колхозом…» — сразу же бросилась мне в глаза одна строчка. Я перевел дыхание и заставил себя читать с начала.

«Что, мудак, — в своем любовном послании писали мне осетины, — долго прятаться будешь? Бесполезно, все равно ведь достанем. Не тебя, так твою старшую дочу. Ее интереснее даже. И никакие менты вам не помогут. Так что деньги на бочку! К сведению, сегодня включаем счетчик. Ты должен нам уже штуку баксов. Завтра будешь должен две штуки. Послезавтра — четыре. Поэтому продавай скорее свою халупу, выгоняй жену на панель и расплачивайся. В противном случае через три дня тебя, пидараса, будут трахать в жопу колхозом все, кто не побрезгует». И подпись: «Сам знаешь кто». И дата: «14 июня».