Виктор Кнут - Удар молнии

Очки запотели. Я аккуратно, по месту сгибов, сложил бумажку и держал ее, словно бомбу, потными пальцами.

Записка была написана женским почерком, без единой ошибки, без единой помарки. При всем при том, что Магоматов, Эмиров и иже с ними владели русским — разговорным русским — на уровне Эллочки Щукиной, а кириллицу они не могли отличить от китайских иероглифов. Если я отнесу эту записку в РУБОП и пожалуюсь, что мне угрожают, то осетины сделают удивленные лица и скажут: «Вах-вах! Как можно! Это писали не мы». И будут правы. Я несолоно хлебавши вернусь из милиции, а горячие кавказские парни сразу примутся за меня всерьез, от угроз перейдут к их исполнению и сделают мне очень больно. Ладно — мне. Они могут сделать больно Ларисе, они давно на нее положили глаз.

— Ты читала это? — спросил я Полину. Она кивнула в ответ. — Не обращай внимания, дочка. Такими злыми угрозами разбрасываются обычно слабые люди. Настолько слабые, что дальше угроз они пойти не способны. Так что это — только слова.

Я сам не верил себе.

— Да?… Слова?… А вот Л арка от этих слов вчера проревела весь вечер! Хачики последнее время не дают ей прохода. Она боится… Она собирается убежать из дому и найти себе человека, который сможет ее защитить. Она сказала, что на вас с мамой надежды нет. Мама занята только собой, а ты, папа… — язва Полина хихикнула. — Тебя Ларка назвала дегенератом. И еще кем-то… не помню.

Я молчал. Мне нечего было ответить. На меня, действительно, нет никакой надежды. Какой из меня защитник?…

В начале апреля, в самом расцвете того периода, когда отношения со старшей дочкой были почти идеальными, Лариса попросила меня о помощи.

— Леонидыч, — она последнее время называла меня Леонидычем. — Сделай хоть ты что-нибудь. Черножопые скоро сведут меня в могилу. Совсем оборзели…

Под «черножопыми» она имела в виду осетинов, тех, что три года назад скупили в нашем подъезде весь пятый этаж — три большие квартиры, — сделали там евроремонт и вселились туда целым табором. Три квартиры — три огромных семьи: три папы на дорогих иномарках, три мамы в красных косынках, древняя трясущаяся старуха и выводок бойких детишек, один из которых, Салман Магоматов, давно вступил в возраст половой зрелости и уже сам разъезжал на «мерседесе». Он-то впоследствии и доставил мне неприятности.

В подъезде поговаривали, что осетины успешно бодяжат водку, гоняют из Турции фуры со спиртом, чем и живут, при этом живут очень неплохо. На газоне напротив нашей парадной я часто видел их дорогие машины и завидовал: «Эх, устроились люди. Не то что я, неудачник». Этим мой интерес к богатым соседям и ограничивался. Они не знали меня, я не знал их. До тех пор, пока…

— Он чуть не порвал мне трусы. Облапал. Обмусолил всю шею, — то ли жаловалась, то ли смаковала этот момент Лариса. — Противно! В следующий раз меня изнасилуют!

— Возмутительно! — в сердцах я ударил кулаком по столу. Я даже отбил об стол руку. — Надо что-то срочно предпринимать! Ты готова дать показания участковому?

Лариса ловко стукнула костяшкой пальца меня по лбу.

— Леонидыч, ты, наверное, рехнулся. Какой участковый? Все менты у них давно куплены с потрохами. Они бегают к осетинам за водкой.

— Что же тогда? — мямлил я. — Что же… что же?

— У тебя остались знакомые, — кто мог бы по-мужски поговорить с этим Салманом?

Таких знакомых у меня не осталось. Я мычал и никак не мог разродиться хоть каким-нибудь предложением.

— Ладно, — махнула рукой Лариса. — Не бери в голову.

— Погоди… — я наконец принял решение. — Я сегодня же сам побеседую с этими негодяями.

— Ты хочешь сказать, что сумеешь намылить им морды? — рассмеялась Лариса. — Да ты крут, Леонидыч…

Нет, я не был крут; я не собирался мылить им морды. Я всегда отрицал насилие как форму возмездия; я ни разу за всю свою жизнь не ударил ни одного человека. Но ведь сила духовная в миллионы раз эффективнее силы физической. Исторические примеры этому лежат на поверхности — Дева из Домреми, которая повела за собой всю Францию; Фемистокл, сказавший Еврибиаду: «Бей, но выслушай!..»

И осетины меня внимательно выслушали. Не били, но выслушали. Посокрушались, согласились, что Салман поступил некрасиво, достали из бара бутылку хорошего коньяка. Я не помню, как вечером дополз до своей квартиры. Может быть, меня привели? Татьяна рассказывала, что соседка по площадке обнаружила меня мирно похрапывающим на бетонном полу возле двери. После этого я ушел в глубокий двухнедельный запой, а Салман дал Ларисе двухнедельную передышку. Но вот однажды он объявился на пороге нашей квартиры, блеснул золотой фиксой и зловещим тоном спросил меня;

— Помнышь, чито вчэра зыдэлал?

Какое там? Вчера я был пьян, как монгол.

— Пышлы покажу. — Салман улыбнулся, подмигнул выглянувшей из комнаты Ларе и поманил меня из квартиры. Я удивленно пожал плечами и поплелся следом за ним.

То, что он показал во дворе, чуть не лишило меня сознания.

Белый «мерседес», за рулем которого я часто видел Салмана, как обычно, подминал под себя газон возле нашей парадной. Блестящий красавец с темными стеклами, который явно стоил огромных денег. Блестящий красавец, вид которого портили разбитая фара и небольшая вмятина на правом крыле.

— Ты зачэм это зыдэлал? — громко спросил Салман, тыкая пальцем во вмятину.

— Я?!! Да вы что?!! — Я поперхнулся этим вопросом, слова застряли у меня, в глотке.

Салман наклонился и поднял с земли круглый булыжник, какие обычно встречаются по берегам горных речек.

— Вот этым, — пригвоздил он меня уликой. — Люды видэл, у нас эст савдэтэль.

Свидетели продаются сейчас в России по бросовым ценам. Их можно покупать пачками, и я доказал бы это в каком угодно суде. Но тогда, стоя возле разбитого «Мерседеса», я ничего не соображал с похмелья, был совершенно не в силах сопротивляться и безропотно принял на себя всю ответственность за разбитую фару, успокаивая себя мыслью о том, что, быть может, действительно, хлебнув водки, набрался смелости и напакостил осетинам. Вот только нетрезвый я никогда не был способен на подвиги. Даже на маленькие пьяные подвиги.

— Да нет, не может этого быть, — продолжал обреченно рыпаться я, понимая, что приговор мне уже подписан.

— Может… Может, — хохотал мой мучитель. — Машин портыл ты, доходяга. Пышлы, пиши манэ расдысак и налью табэ водки.

После подобного обещания я написал бы и сотню расписок. И миллион… Но хватило одной — на восемьсот долларов. И составленного под косноязычную диктовку Салмана письменного признания в хулиганстве. Осетины дали мне месяц сроку, чтобы собрать деньги, хотя и я, и они понимали, что этому не бывать. Ставкой в этой игре, скорее всего, была моя старшая дочка.