Виталий Гладкий - Жизнь взаймы

Он был СВИДЕТЕЛЕМ – и этим все сказано. А тем, кто отправил Князева на тот свет, свидетели не нужны. Конечно, можно попросить защиты у властей, но кому захочется бесплатно защищать от убийц бездомного и никому не нужного изгоя?

И только когда Паленый начал разжигать костер, чтобы вскипятить чаю, он вдруг вспомнил, что у него в кармане паспорт покойника. Еще не зная, зачем все это ему нужно, Паленый механически сунул паспорт и блокнот в карман и тут же забыл о них, занятый похоронами мертвеца.

Прихлебывая обжигающую нёбо горечь, он долго с задумчивым видом вел незримый диалог со своим вторым "я", а когда алюминиевая кружка показала дно, хлопнул себя ладонью по колену и сказал:

– Ладно, что будет, то и будет!

Он решил оставить паспорт себе. У него не было никаких документов, из-за чего ему пришлось пережить много неприятных минут.

По причине отсутствия хоть какой-нибудь бумажки, удостоверяющей его личность, Паленому пришлось покинуть городские трущобы и поселиться на свалке; здесь ни документы, ни прописка не были нужны.

Естественно, Паленый понимал, что в городе и области он вряд ли сможет пользоваться паспортом Князева. Но Россия-матушка велика, а сделать обоснованное заключение о его личности, сравнивая фотографию в паспорте с изуродованным лицом Паленого, не взялся бы ни один эксперт.

Вообще-то Мотодром был его вторым домом. О первом Паленый ничего не помнил. Все его воспоминания начались год назад ранним весенним утром, когда он открыл глаза и увидел изумленные лица бомжей, окруживших кучу мусора, только что вываленную мусоровозом.

Паленый лежал среди отбросов практически в чем мать родила (если не считать нескольких лоскутков обгоревшей ткани), и мучительно пытался вспомнить, где он находится, кто эти люди и как его угораздило сюда попасть.

Мало того, первый же вопрос "Ты кто?" заставил его сильно удивиться и обеспокоиться – а и верно, кто он? Как его зовут, как фамилия?

Увы, в голове царили неразбериха и сумбур, как будто все слова энциклопедического словаря кто-то озвучил, затем смешал в кучу и набил ими доверху черепную коробку.

Этот невинный вопрос послужил тормозом, и Паленый, вместо какого-нибудь вразумительного ответа, начал что-то мычать и с глупым видом разводить руками. "Дурик…Наверное, с психушки сбежал", – решили бомжи и оставили его в покое.

Так он и остался на свалке, вопреки неписаному закону мотодромовских бомжей: всех чужаков – вон. Наверное, сыграло свою роль чисто русское отношение к умалишенным, обижать которых всегда было большим грехом.

Соорудив себе жилище и кое-как пережив лето на Мотодроме – он с большим трудом приспосабливался к жизни бомжа-старателя и зарабатывал на вторсырье сущий мизер, Паленый (это прозвище дал ему Тюнькин), как и большинство обитателей свалки, перебрался в город.

Ночевал он, где придется, – на вокзале, в подвалах и на чердаках домов, в колодцах теплотрасс. Там все-таки было теплей и уютней, нежели на свалке.

Но потом появился новый мэр, который устроил настоящую охоту на бездомных и попрошаек. Тем, у кого были документы, все же было легче – их не так сильно прессовали. Что касается Паленого, то он даже не мог назвать свою фамилию и имя.

А изъятый у покойника паспорт Паленый показывать боялся по вполне понятной причине – Князев мог значиться в розыске – и хранил его в тайнике, который оборудовал в своем жилище на Мотодроме.

Беспамятство Паленого вызывало подозрения у сотрудников правоохранительных органов, тем более, что он имел на удивление крепкое телосложение (хотя и был худым) и, раздетый догола, совсем не напоминал тщедушных, испитых бомжей.

Паленого подолгу держали в КПЗ, пытаясь выяснить личность, потом, убедившись в тщетности такой затеи, отпускали, чтобы спустя неделю или две его снова мог забрать очередной наряд патрульно-постовой службы.

И все начиналось сначала…

В конце концов, ему надоели мыкаться по тюремным камерам, и он, последовав совету Есесеича, в феврале перебрался на Мотодром, в свой "летний" шалаш.

К тому времени Паленый здорово окреп духом, приобрел надлежащую закалку, и теперь никакие трудности бомжовской жизни его не пугали.

Самое интересное – ему совсем не хотелось узнать о том, кто он и что было с ним раньше. Паленый смирился со своим полуживотным существованием и временами даже находил в нем какой-то смысл.

Воспоминания у него отсутствовали. Напрочь. По крайней мере, те, что касались его личной жизни. Иногда – чаще всего внезапно и не к месту – приходили на память литературные герои, фильмы, которые он когда-то видел, городские пейзажи, с виду знакомые горы…

Но Паленый не знал, как называется тот или иной город, где находятся горы и в какой стране произрастают леса, по которым давным-давно бродил чужой ему человек с его глазами.

Иногда ему казалось, что все его видения – бред сумасшедшего. Он и сам на первых порах был готов поверить, что у него и впрямь не все дома.

У Паленого наблюдалось раздвоение личности: один человек был вполне разумен и мог размышлять о высоких материях, а второй – главный – представлял собой забитое, убогое существо, подгибающее плечи не только перед начальством в лице Тюнькина, но и перед другими бомжами.

Однажды его здорово избили пьяные Петруха и Турка – уж неизвестно за что, и он даже не пытался сопротивляться, только закрывал голову руками. Бомжи, наблюдавшие за избиением, лишь смеялись; никто из них даже не подумал за него вступиться, а Есесеич на тот момент отсутствовал.

Но едва драчуны оставили Паленого в покое, как Варька, которая хохотала громче всех, выкрикивая разные обидные слова, умыла его окровавленное лицо, напоила водой и довела до шалаша. При этом она злобно материла обидчиков Паленого и чисто по-бабьи проклинала их.

Он всегда держался в стороне, чувствуя себя не в своей тарелке. Из-за его стеснительности Паленому всегда доставались крохи из общего "стола", если таковым можно было назвать свежий мусор. Он пас задних, а основной "навар" снимали те, кто понаглей и покруче.

Его единственным другом – пусть и с натяжкой – был Есесеич. Неизвестно, что заставило старика поселиться на Мотодроме, но Паленый знал, что Есесеич – образованный человек. У старика всегда был ответ на любой вопрос.

Что касается спиртного, то Есесеич пил умеренно – скорее, по причине преклонного возраста, нежели из-за моральных соображений. Он был прижимист, хотя и давал в долг другим бомжам. Но если за самогон всегда платили, то заемные деньги возвращали редко.

Впрочем, это обстоятельство Есесеича особо не расстраивало. Таким образом он откупался от настырных любителей брать в долг. В следующий раз старик без лишних слов показывал запись с фамилией и суммой занятых денег, и "забывчивый" бомж торопливо ретировался, не солоно хлебавши, и с пустыми руками.