Олег Приходько - Реквием для свидетеля

— Я не знаю. Можно предположить, что это Комитет по разоружению или Министерство обороны, коль скоро в деле замешаны Ковалев и Епифанов, но я свидетель того, что Градиевский и Епифанов знакомы и действуют заодно. — Моцарт тут же пожалел о том, что с языка сорвалось это «свидетель» — по логике, Григорьев тут же должен был поинтересоваться, почему свидетеля таких тайных отношений не пристрелили, а о полученных деньгах ему говорить не хотелось.

Но мысль Григорьева сработала в другом направлении:

— Простите мою дотошность, но… не слишком ли много случайных совпадений?

— Например?

— Например, вы оказались мужем Градиевской.

— Это не совсем случайно, Макс. Меня познакомил с нею мой однополчанин Малышевский. Как я начинаю догадываться — еще один персонаж этой пьесы.

— Почему?

— Потому что он теперь находится в Белграде, где работал атташе Епифанов, где основал фирму «Ост» Градиевский.

— Что же их объединяет? Деньги?

— Я по части обобщений не специалист, этим займетесь вы. Но если хотите — да, деньги. В конечном итоге все всегда упирается в деньги. Но есть у них… да и у меня с ними еще одно общее: все эти люди родом из войны. На войне страшно, понимаете — очень много крови и огня… Но потом наступает привыкание, и это еще страшнее — крови и огня начинает казаться недостаточно. Если нужен диагноз — это «синдром войны». Армия создана для того, чтобы воевать, оружие — чтобы из него стреляли. И вот там, на войне, очень многие из тех, кто тяготился своей неприкаянностью, находят возможность реализовать себя. Я нахожу такую возможность в исцелении больных; вы — в публичных разоблачениях; они — в войне. Диверсии, опасные рейды, перестрелки, походные условия, победы, даже боевые потери изо дня в день, из года в год — все это становится нормой, образом жизни. Упаси Бог, чтобы эта зараза распространилась на всех, но десятки тысяч опьяненных войной так и не излечиваются от нее, как игроки от карт, пьяницы от алкоголя, наркоманы от наркотиков. Приходит время возвращаться туда, где тебя ждут, где тебя окружат заботой и вниманием, где тебе предоставят работу по способностям и интересам. А если не ждут?.. Если не предоставят?.. И еще в душу наплюют: «Я тебя туда не посылал»? Что тогда делать человеку, чья психика не устоялась, который к своим двадцати пяти только и научился, что управлять боевой техникой и стрелять из всех видов оружия?.. И тут появляются дяди постарше, которые делают на этом «синдроме» свой бизнес, а именно — развязывают новую войну. История человечества — это вовсе не история войн, как сказал об этом Клаузевиц или кто-то еще, а это история одной большой, непрерывной войны. Ведь это же коммунистическая ложь, что при советской власти люди жили без выстрелов. После Великой Отечественной была Корея, после Кореи — Вьетнам, потом Алжир, когда все стало спокойнее — до зарезу понадобился Афганистан, потом начались внутренние распри — репетиции в Грузии, Прибалтике, спектакли в Югославии и Чечне. Будьте уверены, как только в Чечне наступит мир, развяжется побоище в Белоруссии или на Украине, в Зимбабве или Никарагуа, потому что все больше и больше людей начинает понимать: не нефть, не наркотики самый доходный бизнес, а война. Там прибыли от нефти, наркотиков и оружия удесятеряются и поступают на астрономические счета тех, кто не воюет, но тоже, подобно отравленным «синдромом» солдатикам, входит в единую партию войны. Ядерное сырье, навигационное оборудование, вертолеты, автоматы, продукция военных заводов и опытных лабораторий, опытные генералы и десятки, сотни тысяч обстрелянных, хорошо подготовленных молодых людей, которым некуда деваться в условиях безработицы, беззакония и разврата — «беспредела», вынесенного вами в заголовок статьи. Эта инфекция куда похлеще СПИДа! Ну, кончится война в Чечне, вернутся эти толпы опаленных боями домой… и что?.. Что они будут делать? Где искать удовлетворения своим инстинктам? Беспредел… а будет ли предел когда-нибудь? Не знаю, какая хирургическая операция понадобится для того, чтобы исцелить пораженное недугом войны общество… А парадокс заключается в том, что все об этом знают, но войны при этом не кончаются! — Моцарт вздохнул и, помолчав, добавил: — Я хотел спрятаться от войны, отсидеться, не пачкать больше душу. Не удалось. Достали. Столько лет прошло, а достали!.. Вот и вы начали свою войну, Макс. Разве нет?.. Справедливую, но войну ведь? Вам уже угрожают базукой, мне — тюрьмой.

— А может, это не ваша война? — усомнился Григорьев. — Вы ведь врач, предоставьте во всем разобраться компетентным органам.

Кассета в диктофоне кончилась, но менять ее он не спешил.

— Моя. — Моцарт встал и протянул ему руку: — Спасибо за помощь, Макс.

И зашагал к машине.

Инесса Владимировна Ковалева жила одна в трехкомнатной квартире, куда ни утром, ни вечером не попадало солнце. Вместе с прохладой здесь царил траур — неподдельный, запечатлевшийся в выплаканных глазах, одежде и всем облике хозяйки.

К недоумению Моцарта, Ковалева его узнала и приняла без лишних вопросов, словно он и должен был явиться сюда и разделить с нею ее одинокое горе. Отчасти это затрудняло беседу: уйти, задав приготовленный еще накануне вопрос, было бы неприлично, а засиживаться — ни к чему. Разместившись на мягком уголке в гостиной, они начали с долгого молчания — будто почтили память того, чей портрет в траурной рамке висел на стене.

— Инесса Владимировна, мне очень жаль, — заставил себя начать разговор Моцарт, — но я в самом деле ничем не мог помочь Юрию Николаевичу. По сути, повторная операция была не нужна.

— Да, мне говорил профессор Милованов.

— Вы знакомы с Вячеславом Анатольевичем?

— Это я просила его приехать.

— Вы?

— По совету генерала Епифанова.

Она вдруг улыбнулась одними губами, но в этом малозаметном движении губ Моцарт уловил насмешку и недоверчивость, даже ясновидение какое-то, словно ей удалось предугадать его намерения: «Знаю, знаю, зачем ты пришел».

— Я думал, Милованов приехал в качестве эксперта прокуратуры. Он ведь специалист по внутриполостным огнестрельным ранениям.

— Он вас высоко ценит, — кивнула она, рассматривая его, как бабочку под стеклом. — Он сказал мне: «Если здесь Першин, значит, здесь сам Бог».

— Ну уж… — отвел в сторону глаза Моцарт, не выдержав ее изучающего взгляда. — Я не Бог, Инесса Владимировна. Хотя смертей у меня было действительно немного. Даже на войне.

— Я не виню вас. К тому же Юру оперировали не вы, а Ефремов.

— Я тоже. Вы тогда сидели на скамейке в больничном сквере и плакали. Мне нечем было вас утешить…

«Еще немного, и лицемерие приведет меня к чему-нибудь типа «вот, проезжал мимо, дай, думаю, зайду».