Конрад Граф - Рэмбо под солнцем Кевира

Молодящийся шах был еще крепок и бодр и чувствовал себя спокойно и уверенно, как и подобает "царю царей". Но уже исподволь что-то назревало, разливалось тревогой, смутными слухами. Из Франции ждали возвращения после многолетней эмиграции аятоллы Рухоллы Мусави Хомейни — злейшего врага шаха. И тогда в "Нью-Йорк тайме" промелькнуло: "Если Хомейни придет к власти, то ограничит роль в Иране иностранных компаний, выдворит американских советников, прекратит экспорт нефти в Израиль и Южную Африку".

Том Пери пропустил это мимо ушей. Он не был связан с нефтяными компаниями — его бизнес процветал на радиоэлектронике. И он твердо был уверен: пока существует цивилизация, в нем будут нуждаться в любой стране.

А зять шаха Захеди, посол Ирана в США, успокаивал своего тестя сладкозвучными речами: дружба Америки с Ираном непоколебима, и пока вращается Земля, шаху нечего опасаться — враги его иллюзорны, а друзья могущественны.

Но аятолла не побоялся клыков льва Ирана. Он лучше всех знал, что клыки эти давно уже сгнили изнутри. И лев даже не рыкнул, когда в международном Мехрабадском аэропорту приземлился самолет из Парижа и сотни тысяч людей приветствовали неустрашимого аятоллу. Том тоже ходил в аэропорт, но, конечно же, не для того, чтобы приветствовать этого белобородого старика. Он интересовал его как экзотическая личность. Том даже не хотел понять его или просто задуматься, чем вызвано народное ликование: Восток — всегда загадка. И он вместе со всеми проводил аятоллу до здания школы "Рафа" на окраине Тегерана, где Тома чуть не смяли на узкой и неказистой улочке. И все же он был доволен, что видел Хомейни своими глазами — будет что рассказать на родине друзьям и знакомым.

Но вот на первой же пресс-конференции тихий голос восьмидесятилетнего старца прозвучал уже набатом: аятолла камня на камне не оставил от американской политики в Иране. И запылали Лавизанские казармы шахских гвардейцев, и бежал шахиншах, лев Ирана, со своей обворожительной шахиней, и сотни американцев, европейцев и японцев бросились к Мехрабадскому аэропорту. Стали готовиться к эвакуации на военно-транспортных самолетах пять тысяч американцев. А представитель госдепа успокаивал и Америку, и посольство: отъезд из Ирана некоторых групп американского персонала носит "временный характер".

И даже когда через две недели после возвращения Хомейни группа вооруженных иранцев захватила американское посольство, Том лишь удивился: разве можно так неосторожно поступать с представителями могущественной страны? Вскоре выяснилось, что этот инцидент был спровоцирован агентами САВАКа, как предлог для вмешательства США в дела Ирана. Представители новой власти извинились перед послом и сотрудниками посольства, и эти извинения были приняты: ни одна-из революций еще не обходилась без провокаций.

Том Пери был уверен, что пройдет время, политические и религиозные страсти улягутся и жизнь вновь войдет в свою привычную колею. В конце концов человек создан не для того, чтобы разрушать, а чтобы созидать и укреплять созданное. И Том укреплял свои деловые позиции, насколько это было в его силах, в далекой от родины стране. Но время шло, и он стал чувствовать настороженное к себе отношение со стороны иранских партнеров. А когда в Персидский залив вошли американские авианосцы и ракетные крейсеры, Том понял, что его деловой карьере в Иране пришел конец — настороженность сменилась откровенной враждебностью. И он решил покинуть страну.

Тот день, когда он пришел в американское посольство, стал для него роковым. Посол не смог его принять, и он пошел к первому секретарю посольства, с которым был на дружеской ноге. Кажется, они успели лишь обменяться любезностями, когда дверь распахнулась, толпа вооруженных молодых иранцев ворвалась в кабинет, их тщательно обыскали и бесцеремонно погнали по коридору. Все произошло так неожиданно и скоротечно, что Том опомнился только в конференц-зале, куда стали загонять, видимо, всех, кто оказался в этот момент в посольстве.

— Опять провокация? — спросил Том своего приятеля — секретаря.

— Кажется, все повторяется, — усмехнулся секретарь. — Знакомый сценарий.

Посол, как всегда надменный и хладнокровный, цедил через зубы слова о спокойствии и благоразумии. Когда все были собраны, вперед вышел плотный коренастый иранец с заросшей черными волосами физиономией и на ломаном английском сделал официальное заявление.

— С этого времени. — сказал он, — мы объявляем вас заложниками иранского народа. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть только от вашего президента. Связь с внешним миром прекращается, посольство окружено верными стражами исламской революции. Всякая попытка вашего освобождения бессмысленна. Мы не хотим вашей крови, и не вынуждайте нас пролить ее. Господина посла прошу следовать за мной.

Том бросился к чернобородому, пытаясь объяснить ему, что он не имеет никакого отношения к дипломатическому корпусу, что он попал сюда совершенно случайно. Но несколько молодых людей оттеснили его автоматами от своего вожака, и тот только сочувственно улыбнулся.

— В свое время мы выслушаем каждого, кто захочет поговорить. Но это ничего не изменит.

Их пересчитали, как баранов, и загнали в подвал. Потом отбирали по два-три человека и уводили. Больше их никто не видел. Наконец наступила очередь Тома. Ему завязали глаза и вывели за дверь. Единственное, что он мог в таком положении, так это считать ступени — вверх и вниз по бесконечным переходам. А когда с Тома сорвали повязку и он увидел себя в котельной, то понял, что находится на том же уровне, что и прежде, но не мог уже сообразить, в какой части посольства эта котельная. Дверь за ним захлопнулась, и он услышал скрежет засова. Значит, замка на засове нет. Память услужливо отмечала множество таких мелочей, на которые в нормальной обстановке он не обратил бы ни малейшего внимания. Помимо его воли начал действовать инстинкт самосохранения.

Он обошел котельную вдоль стен, заглянул за котлы, в топку, нажал плечом на дверь — все было сработано на совесть и не оставляло никакой надежды даже на попытку спасения. Оставалось уповать лишь на благоразумие новой власти, которая вдруг одумается, снова принесет свои извинения, и весь этот кошмар останется позади.

Но время шло, а власти не одумывались. И когда однажды вместе с завтраком охранник оставил ему газету "Кейхан" и он прочитал заявление аятоллы, то понял: отныне его жизнь не стоит и ломаного динара. Хомейни перекладывал всю ответственность за жизнь заложников на американского президента, в упрямстве которого Том имел уже возможность убедиться.

Абдолла-хан переживал не лучшие времена. Когда расстреляли его покровителя — главу САВАКа генерала Насири, он лишь вздохнул свободно: пожалуй, никто больше, чем сам генерал, не знал о подлинной роли Абдоллы-хана в организации. Формально он не входил в САВАК, так было удобнее и ему, и генералу, но фактически ни одна более или менее крупная акция шахской охранки не обходилась без непосредственного участия Абдоллы-хана. Теперь главного свидетеля всех его тайных дел не существовало, но от этого Абдолле-хану не было спокойнее. Все казалось ему зыбким и неопределенным — всегда мог вдруг появиться человек, который если и знал об Абдолле-хане меньше генерала, но вполне достаточно для того, чтобы вздернуть его под перекладиной. А Абдолла-хан мучительно искал выход из создавшегося положения.