Лев Константинов - Схватка с ненавистью (с иллюстрациями)

— Я сама пошла тогда до Советов и попросила: отправьте меня куда-нибудь отсюда, потому что не дадут жизни бандеры, вызнали, чья я дружина, топчут стежку по ночам. А мне сына надо растить, твоего сына, Марко. На следующую осень уже и в школу пойдет…

…А сообщали свои — закатувалы дружыну й сына чекисты…

Буй-Тур не чувствовал вражды к полковнику Коломийцу. Степенный и рассудительный мужчина — такому бы в школе учительствовать. Учитель, по мнению Буй-Тура, — первый человек на земле: от него и добро и зло, чему научит хлопчиков, такими они и будут. И когда в одном из сел хотели хлопцы пристрелить старика учителя — уже и к школьной стенке повели, — лично измордовал канчуком охочих до расправы.

Коломиец возится с ним уже который день и ни разу не крикнул, голос не повысил. А мог бы скоренько следствие провести — не отпирался сотник, не петлял, как перепуганный заяц, рассказал всем, что знал. Только и оставалось, что подшить его показания к «делу» — и в суд.

Полковник разрешил давать ему книги и газеты. И занялся Буй-Тур работой, от которой за последние лесные годы совсем отвык, — чтением. Особенно ждал «Радянську Украину», газету из Киева. Виделся ему за газетными строчками новый мир — огромный, непознанный. Тот мир, против которого он автомат поднял. Мир, выбивший навсегда из его рук оружие. Суда которого он теперь ждет.

Коломиец видел, какую мучительную борьбу ведет со своим прошлым бывший сотник, хотя и казалось Буй-Туру, что его боль скрыта от всех. Полковник, возвращая Буй-Тура на допросах в его прошлое, давал возможность еще раз пройти уже пройденное, взглянуть на минувшую жизнь по-новому, другими глазами.

Первые дни Буй-Тур просил: «Расстреляйте поскорее!» Потом замолчал. Задумался. Шли дни, и однажды обернулись его размышления сотней вопросов: отчего да почему? Не приходилось сомневаться: искренне пытался понять Буй-Тур, что же происходит, почему отвернулись люди от таких, как он, прокляли и имена их, и дело.

Политическая безграмотность этого взрослого человека поразила бы неопытного. Но не Коломийца. Полковник знал, как тщательно ограждаются бандеровские «лыцари» от любых соприкосновений с новой жизнью. Смерть грозила каждому, кого подозревали в том, что он как-то связан с сельчанами, встретился, пусть и случайно, с кем-то из знакомых, с симпатией относящихся к Советской власти.

Только с ножом и автоматом, только с факелом шли в села бандеровцы.

И Коломиец давал сотнику время подумать, взвесить, прикинуть.

— Вербуете в свою веру? — спросил как-то Буй-Тур.

— А в нашей вере уже больше двухсот миллионов, — ответил полковник. — В нашу веру вербовать, силой загонять не надо…

«Так оно и есть», — подумал Буй-Тур.

Он обычно разговаривал с полковником осторожно, опасаясь хитроумных ловушек и козней, потому что, по словам референтов СБ из краевого провода, были на них чекисты великие мастера.

Но полковник вел себя с ним ровно и спокойно. А тут — встреча с Марийкой, с сыном. Все в душе перевернулось у Буй-Тура.

— Зачем вы их привезли?! — почти кричал он Коломийцу. — Могли бы просто сообщить — живы, мол.

— Ты бы не поверил, — ответил Коломиец. — Тебя ведь специально обучали не верить правде.

Буй-Тур согласился в душе и с этим. Конечно, решил бы, что обманывают чекисты, плетут свои сети. Референт СБ Сорока говорил, что из их сетей самому скользкому и хитрому не выпутаться.

А сыну на следующую осень в школу идти…

— Так чем могу служить, гражданин полковник? — тихо спросил Буй-Тур и встал, как встают перед словом приказа.

— Сядьте, Марк Иванович, — попросил Коломиец. — И попробуйте чистосердечно ответить на очень важный вопрос. Признаете ли вы, что ваша предыдущая деятельность была преступной, направленной против интересов народа?

— Да, — тихо сказал Буй-Тур.

— Тогда нам есть смысл разговаривать дальше. А просьба наша заключается в следующем…

За маленьким окошком камеры кружилась тополиная метель. Тополиный снег цеплялся за прутья решетки и, когда окошко было открыто, ложился на бетонный пол. Леся ловила пушинки, но они от прикосновения теряли свою прозрачную солнечную красоту — серые неказистые комочки.

Было начало осени — знойной, щедрой и веселой.

— Ты же говорила, что выберешься отсюда. — Ганна будто упрекала Лесю в том, что та до сих пор не на воле.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Куда следователю торопиться? Вдруг выпустят меня, а я рационалистка? — Леся говорила будто всерьез, а глаза смеялись.

— Я серьезно.

— И я тоже.

Ганна не решалась задевать Лесю: поняла, что одной в камере не выдержать. И разумный человек постарается увидеть в случайных людях, с которыми свела его судьба в зарешеченной клетке, не врагов — друзей.

Однажды они крепко поссорились. Так крепко, что Яна, вначале пытавшаяся притушить искры размолвки, перепуганно всплеснула руками:

— Бешеные! Такый и мий Гнат, як що не по ньому, побилие, очи скажени, прыдушыты може…

Ганна никогда и ничего не рассказывала о себе, но в тот вечер разоткровенничалась. Выходило, по ее словам, что выросла во Львове, родители держали небольшой книжный магазин — в основном украинская литература. В 1939 году магазин стал «собственностью народа», а родителям Ганны хоть с сумой по людям…

Началась война, и с нею эти жуткие бомбардировки, паника, когда люди, как былинки, закружились во все испепеляющем огненном вихре. Родители Ганны погибли в первые месяцы военного лихолетья. Она пошла работать — знала неплохо немецкий, немцы взяли переводчицей. Не помирать же с голоду? Пусть и оккупанты, но она от них зла не видела. Да, да, слышала и о расстрелах и о казнях, знает и о том, что немцы уничтожили в те годы львовскую интеллигенцию, ученых с мировой известностью, но это все ее не коснулось, обошло стороной, у нее была чисто канцелярская работа — перевод документов, приказов, распоряжений.

Вроде бы и счастье свое нашла. Встретилась с солидным, степенным человеком, не каким-то прощелыгою, а хозяином для дома, с таким не стыдно было и на люди показаться. Тодос Свиридович Боцюн часто приезжал по делам в их управу и обязательно готовил для Ганны небольшие подарки. Так, какую-нибудь мелочь, а приятно. Приглашал в ресторан: «Не отказывайтесь, Ганночка, вы одна, и я одинокий, нам надо друг друга держаться». Кончилось тем, что покинула Ганна Львов и переехала в небольшое местечко, где служил Тодос Свиридович бургомистром. В их местечке был какой-то особо важный объект, и гитлеровцы ввели там специальный режим. Ну, знаете, эти пропуска, облавы, заложники… Но с Тодосом Свиридовичем считались, не обижали, наоборот, наградили медалью.