Андрей Константинов - Ультиматум губернатору Петербурга

Все это было вчера. Сегодня Мишка сидел в кухне, курил сигарету за сигаретой и думал, как вытащить Пернатого из сложившейся ситуации. Перед ним лежал чистый лист бумаги и остро заточенный карандаш фирмы «Кох-и-Нор». Плыло по кухне голубоватое облако сигаретного дыма. Долька лимона в кружке чая казалась маленьким песчаным островком в океане…

Вот и еще одна ночь опустилась на Санкт-Петербург. Глухая октябрьская ночь накрыла северный город. Закрытая, с грифом Для служебного пользования, статотчетность могла бы многое рассказать про осенние питерские ночи в разделе «Статистика самоубийств».

Но и она не сможет передать суицидную тревогу, плывущую над темной гранитной набережной, под мелким дождем. Она никогда не передаст привкуса теплой ларечной водки, стакан которой принимают для храбрости перед тем, как…

Она никогда не передаст, как вздрагивает рука от резкого звука клаксона на пустой улице за окном и водка расплескивается по листу бумаги с неровными буквами. Потом в протоколе напишут: предсмертная записка. Кто придумал это название?

Равнодушные санитары в грязных халатах погрузят носилки в автобус марки ПАЗ… поехали! И допьют недопитую тобой водку.

— А где он работал-то? — спросит прокурорский следак соседку по коммуналке.

— Да… где-то, — ответит она.

— Понятно, — вздохнет следак. — Чего у них, зарплату не платили?

— Вроде платили исправно. Сама иногда перехватывала.

— Пьющий?

— Пьющий, но не сильно…

— Не сильно, — повторит следак, не отрываясь от бумаг. — Не сильно… А скажите, может — больной? Странности там, и все такое…

— Нет, не замечала. Человек был культурный, вежливый.

— Да с жиру они бесятся, вот что! — скажет участковый, покуривающий у окна. Кивнут понятые: с жиру, с жиру.

— Может, и с жиру, — скажет прокурорский, оторвавшись от протокола. — Уже третий в этом месяце… Прочитайте и подпишите.

Металлический зов с Петропавловки никогда не долетает до городского морга на окраине, на Екатерининском проспекте. Где ты не один. Где ты уже не одинок.

И звучат шаги по набережным.

Шаги, шаги, шаги…

Птица дождался, пока Борис уйдет на работу. Он лежал, отвернувшись лицом к стене, дышал глубоко и ровно. Хирург долго брился электробритвой, потом плескался в ванной. Потом завтракал. В комнату доносился запах кофе. Птица терпеливо ждал. Для разведчика-диверсанта умение терпеливо ждать — неотъемлемая черта профессии.

Вчера вечером они неслабо выпили за ужином. Не то чтобы напились, нет, но спирт себя показал. Просидели до полуночи, поговорили. Это был нормальный разговор нормальных мужиков за бутылкой. Птица довольно-таки откровенно рассказал о своей жизни. Не все рассказал. Далеко не все. Он, вообще-то, посторонних в душу никогда не пускал.

Но вчера разобрало… Он уже чувствовал конец. Хотелось выговориться.

Наконец хлопнула входная дверь, щелкнул замок. Птица вскочил, тихо прошел в кухню и хлебнул воды из-под крана. Сухо было после спиртика в горле, сухо. Закурил. Сигарета в пачке оказалась последней. Стоя за шторой, он смотрел, как Борис вышел из подъезда и зачем-то обернулся на окна. Прощай, хирург. Спасибо. За все спасибо. Прощай.

Солодов наискосок пересек улицу и скрылся за углом дома.

Птица затушил в пепельнице окурок и начал быстро одеваться. Времени немного. Нужно успеть, пока не рассвело… Он оделся, нашел в холодильнике спирт. Сделал глоток и смочил ворот свитера. Посмотрел в зеркало. Да-а, видуха… Как раз то, что нужно. А в сочетании с выхлопом — полный улет. Он быстро вышел из квартиры. Ему еще предстояло вернуться, а ключей, разумеется, не было. Дверь пришлось оставить открытой. Чтоб не распахнулась случайно, он вложил под нее кусок картона. Проверил — держится. Теперь — быстро, времени нет.

Птица шел за ружьями. Он все для себя уже решил. Боялся только одного — что ничего не выйдет. В делах такого рода очень многое решает случай, фортуна, пруха, судьба… Называйте, как хотите. А выбора у него не было. Жить с таким грузом он все равно не сможет. Он шел, прижимаясь к домам, избегая освещенных мест. Человек, которого уже показывали на голубых экранах, может быть опознан любым школьником. Вероятность не высока, но она есть, и с ней нужно считаться.

А городок уже просыпался, по улицам ходили люди, катились машины. Недалеко от вокзала он едва не встретился с милицейским УАЗом, успел вовремя сделать шаг в сторону, спрятаться за деревом.

Ну-ну… обратно пойдешь с ружьями, а народа на улицах будет еще больше. И темнота перейдет в сумерки. И все может кончиться в один момент. Держите! — заорет кто-нибудь особенно ретивый. Или, наоборот, остолбенеет от встречи с матерым преступником и бочком-бочком побежит к телефону. И наберет 02. Дежурный объявит тревогу, какой-нибудь «Перехват» или «Кольцо». Капкан захлопнется, и шансов уйти будет очень мало. Ты на своей земле и стрелять в оперов не будешь. Щелкнут наручники и… ты никому не сумеешь доказать, что сам собирался сдаться. Но сначала встретиться с Дуче. Без этого ты не сможешь жить.

В лесу плавал туман. То густой, то порванный в клочья сумасшедшим декоратором. Он цеплялся за стволы деревьев, оставлял на них влагу, укутывал кусты. В тумане бесшумно двигался особо опасный террорист Воробьев.

Терминатор подкинул на руке рубчатый экзотический плод. Еще не конец, господа, еще не конец. Я уйду красиво. Мой прощальный аккорд прозвучит мощно. Органно. Семен облизнул сухие губы. Он сидел, одетый, на смятой постели. В правой руке — граната.

При взрыве тело феньки рвется на тридцать два фрагмента. Неровные куски чугунной рубашки летят во все стороны и врезаются в живую человеческую плоть. В тела, в головы, в руки, в ноги. В ноги! В ноги! Две гранаты — шестьдесят четыре осколка.

— Хиросима! — победно прошептал Терминатор.

А еще у него есть «Зиг-Зауэр» и двадцать четыре патрона. Нет, двадцать три… последний нужно оставить для себя. Он швырнет гранату в каком-нибудь людном месте, в Питере их полно. Например, в вестибюле метро. Осколки могут долго, рикошетируя от мраморных полов, колонн, потолков, гулять по залу. Поражать по две, по три жертвы. Потом — вторую гранату. А потом он начнет стрелять из пистолета. Двадцать три — нет! — двадцать четыре раза. Он все равно сумеет уйти. В панике, возникшей после взрыва, это вполне реально. Он пройдет по окровавленным, стонущим ошметкам в кислом пироксилиновом дыму. С победной улыбкой. И встанет в толпе возбужденных, напуганных зевак… будет наблюдать, как из дверей метро поползут, потянутся, мешая и давя друг друга, УБОГИЕ. Израненные, контуженные, обожженные. А потом появятся скорые. С воем сирен, в блеске маячков на крышах.