Виктор Мясников - Изумруд – камень смерти

– А Кучкин, может, еще живой? – с надеждой спросил Фарид.

– Сходи проверь, – предложил Вовец, – вон он, в колесо пристроился, – покрутил головой, пытаясь высветить лучом налобника бездыханное тело. Но свет слишком рассеивался, не дотягивал. – Фонарь возьми, а то не увидишь ничего. Валяй, можешь попробовать откачать своего корифашку, искуственное дыхание сделать изо рта в рот, вдруг получится? А Кучкин – фамилия этого дурика?

– Мы так звали, фамилия Кучкаров, – Фарид взял фонарь, неловко принялся цеплять на голову. – Я с ним в одной школе учился.

– Такой же, поди, двоечник был, как и он? – Вовец не удержался, съязвил.

– Не-е, больше тройки были, – парень его интонации не уловил, – зачем говоришь – двоечник? Четверки тоже были.

– Лодыри, короче, – резюмировал Вовец, – лишь бы не трудиться, кантоваться без напряга от выпивки к опохмелке.

– За три тысячи пусть лохи ишачат, – огрызнулся из темноты Фарид, он уже осторожно пошел к колесу, на ходу привыкая к свету со лба.

– Конечно, – согласился Вовец, – зачем ишачить, если не за падло шакалить. Чем пробавлялись-то, деловые? Лотошников трясли?

Ответом стал сдавленный вопль. Не то Фарид рыдал, не то блевал. Вернулся, хлюпая носом и сморкаясь, стянул с головы резинку с фонарем, протянул Вовцу, ничего не говоря. Тот напялил фонарь на лоб и поднялся.

– А однокашник твой этот, Кучкин-Кучкаров, небось, согласился бы сейчас и за паршивую штуку всю жизнь ишачить, лишь бы она имелась, эта самая жизнь, как думаешь? – Но ответа не последовало, все то же хлюпанье. – А был бы ты сейчас на работе, хоть грузчиком, хоть дворником, неважно, не думал бы, что жрать: мышей или солому. Тебе хоть сколько лет? Восемнадцать есть, или еще голосовать не разрешают?

– Уже шесть месяцев восемнадцать. А голосовать не пойду, мне никакого президента не надо. Кто бы в Кремле ни воровал…

– Лишь бы вам не мешал, – закончил за него Вовец. – От армии, выходит, тоже закосил?

– Я чо, лох? Пусть лохи с чеченами бодаются, а я не рогатый. Мне здесь хорошо.

– Вижу, как тебе здесь хорошо.

– Я хотел сказать, дома.

– Судьбу, брат, не обманешь, она, тварь, мстительная. Кучкаров твой, Кучкин-Сучкин, небось, тоже косил от Чечни? Там еще неизвестно, погнали бы его в Грозный или при кухне оставили, а тут вот он, лапти сушит. Ладно, хорош базарить, хватайся за бревёшко.

– Не могу, – Фарид остановился, стараясь не смотреть на поблескивающий в луче фонаря оскал мертвого дружка, – я с ним сегодня пиво пил.

– Значит, так, – Вовцу надоели все эти пустые разговоры, надо было ставить пацана на место, пока буреть не начал, – про ту жизнь забудь, чем быстрей, тем лучше. Сейчас я приказываю, ты выполняешь. Если не согласен, я отправляюсь на нижний горизонт, где вода, а ты сидишь здесь. Вопросы есть? – И тут же сам ответил: – И не должно быть. Короче, поворачиваешься спиной, бревно берешь под мышку и, как Ленин на коммунистическом субботнике, по команде – вперед. Давай, поехали.

Фарид молча схватился за бревно и прогнулся, чтоб одежда спину не тёрла. Сосновая стойка сидела плотно, вытащили со второго рывка, татарин аж заскулил, так ему было больно напрягаться. После этого Вовец приказал ему взяться за левую руку мертвеца и опять по команде тащить. Сам Вовец взялся за правую, тяжелую и еще тепловатую. Выдернули Кучкарова, поволокли на брюхе по каменному полу к стене, куча лиловых перекрученных кишок волоклась рядом, вытирая грязь, оставляя мокрую полосу. Фарида опять рвало, он плакал и сморкался, а потом завизжал.

Вовец ему не мешал, занятый разглядыванием колеса, слушал в пол-уха мешанину из татарских слов и русского мата. Понял, что парнишка наконец сообразил, что шансов выбраться из каменного мешка нет, кругом горная толща, и никаким спасателям они на фиг не нужны. Поэтому помянул и собаку Киборга, и паскуду Колю, и дерьмовую тыщу баксов. Он даже дохлого однокашника Кучкарова попинал ногами, поглумился, так сказать, над трупом и поплевал на него. Вовец тем временем разобрался с подъёмником. Следовало его приподнять, закрепить и заменить переломленную стойку. Все эти манипуляции он мог и один совершить, пользуясь ломом как рычагом. Воспользовавшись в качестве топора плоским клювом обушка и широким долотом, отчекрыжил от нетолстого бревна кусок подходящего размера для замены стойки. Вместо гвоздей приспособил тонкий клин и пару длинных альпинистских крючьев. Позвал на помощь Фарида, но тот где-то шлялся в темноте, скребся по полу и не подошел. Вовец плюнул, взял лом, крякнул и выворотил колесо наверх, тем более, что только один край подъемника следовало приподнять. Подсунул кувалду, опустил, сделал еще один подход, снова приподняв сантиметров на десять, и подсунул деревяшку. Таким макаром выровнял всё сооружение, оборвал сломанную стойку и прибил заготовленный обрубок. Только собрался покрутить колесо, как невдалеке вспыхнул огонек зажигалки. Фарид раскуривал сигарету.

– Это ещё что? – закричал Вовец в ярости. – Кислород жечь? Убью, скотина!

– А пошел ты! – заорал в ответ Фарид. – Дай покурить перед смертью, гад!

Вовец вскипел, метнул килограммовый молоток, тот глухо ударил в стену. Огонек сигареты заметался в темноте. Вовец поймал лучом света перепуганного Фарида и с ломом на перевес кинулся к нему. Тому свет бил в глаза, и был виден только торчащий далеко вперед блестящий кончик стального стержня, отшлифованный работой.

– Брось чинарик! – бушевал Вовец. – Проткну, как бутерброд, гнида!

Красный огонек метеором чиркнул в темноте и рассыпался искрами, ударившись в пол. Фарид поспешно затоптал сигарету. Вовец со звоном вонзил ему под ноги лом, выбив из гранита ещё больший сноп искр. Отобрал зажигалку. Хотел дать по морде, но посмотрел на мокрое, замурзанное, перепачканное сажей и глиной лицо и расхотел. А парень вдруг упал на колени, схватился за лом, не давая Вовцу уйти, и, размазывая слёзы, сбиваясь с русского на татарский, принялся просить и умолять его спасти.

– А ну, встать! – опять заорал Вовец. – Кодлой на одного – крутые, да девок лапать молодцы. А тут соплями давится, ублюдок. Заткнись, тебе сказал! Зашибу!

Злился он не столько на этого бестолкового мальчишку с нищей рабочей окраины, сколько на безвыходную ситуацию, на собственное бессилье, на мрачную перспективу смерти от удушья. Вот и разрядился. И нисколько не жалел об этом. Не плакать же, в самом деле, как этот пацан. После яростного выплеска сразу полегчало. В конце концов грех жаловаться: жив остался после такого бэнца, все кости целы, даже ожогов не получил, руки-ноги и глаза тоже на месте. И целая шахта в распоряжении. Дымом и гарью пахнет, конечно, здорово, но глаза не ест. Возможно, дым через какие-то щели просачивается наружу, значит, и какое-то обновление воздуха будет происходить. Короче, надо судьбу благодарить, а не проклинать, могло быть и хуже: зажало бы в обвале и прессовало потихоньку, выдавливало душу, как сапожный крем из тюбика.