Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— Дашка позвала...

Тимка вспыхнул. К жене подскочил с кулаками.

— Остынь, Тимоша. Не серчай. Как же, не чуя родства, жить на свете? Прощать надо уметь. Без того люди звереют. И тебя я простила. И дед Притыкин забыл твое. Прощай, и жить станет светлее. А что не спросив тебя брата приняла, прости. Но ведь и он не зверь - в хате одиноко помирать. Пусть и ему теплее будет. А нас он не объест. Работает, мне помогает. Од­ной, сам знаешь, тяжело управляться в бане. А тут - свой. Я простила его. И ты - забудь, - просила Дарья, обхватив Тим­кину шею.

Тимофей головой покачал:

— Эх, бабы! Глянь на вас - слабые. А сильней нас, мужиков! Видно, потому, что больное забывать умеете. Зла не помните. Души ваши светлы от того, что чужое горе понимаете и помогаете выдюжить его и выстоять в беде даже мужикам. Куда нам, сильным, без вас, слабых? Ведь за счет вас - мы сильны... И ты, моя бабонька! Добрее тебя в свете нет. Не плачь! Я не зверь... Спасибо, что такая ты у меня. Простила и ладно. Тебе видней, - разомлел он, обласканный.

Но с родственником за стол не сел. Не обмыл его приезд. И не замечал. Тот, поняв, на глаза не лез. Да и к чему? Жил неза­метно. Тимофею и без него забот хватало.

В эту осень, к концу путины, освободился и Цыбуля.

На второй день после возвращения в село выдали ему доку­менты. Узнав о том, Угорь тут же отпросился на деляну к фар­товым. И ушел в тайгу заготавливать лес.

К Тимофею он так и не привык. Не захотел в паре с ним работать. Сказал, что не хочет подставлять шею под всякую зве­рюгу. Да еще вкалывать под таким бугром, как Тимка, который в отколе. С таким дышать-то рядом - западло. Он на бабу чер­толомит. А ему, Угрю, по кайфу - на общак. Фартовым иной доли нет...

Тимка не удивился и не обиделся. И когда Ефремов сказал ему, что работать отныне придется в одиночестве, Тимофей даже вздохнул свободнее. Так оно и самому лучше...

А Цыбуля перед отъездом зашел проститься. Единственный из всех спасибо за все сказал. И показал в ответ на немой воп­рос письмо от Скомороха:

«Приезжай, кент. Теперь, когда я хожу по селу в человеках и люди не тычут пальцами в меня, а мусора и не объявляются в нашу глушь, колюсь тебе по задницу, задышал я кайфово! И сам запамятовал про фарт. Оказалось, можно и без него! И ни­чего, знаешь, лафово! В мужиках канать спокойно. Ни кентов. ни мусоров рядом! А на прожитье своими руками зарабатываю. И хаваю, не боясь, что кто-то мой положняк заберет себе.

Поначалу заставлял себя вкалывать. А теперь привык. Это жизнью моей стало, судьбой. Бесхитростно и спокойно жить, оказывается, это и есть счастье. Это то, чего мы не видели и не понимали.

Да и нельзя иначе! Когда вокруг тебя вкалывают все, даже детвора и старики, сачковать не сможешь. Не нужен бугор и бригадир, без понту мусора. Есть свое - семья, дом, о которых надо заботиться всегда и без примуса.

Я и вкалываю. За прошлое наверстываю. Да так, что спина горит. А дел не убавляется. Потому что теперь у меня семья и я нужен ей. Я им родным стал. Самым главным в доме. Хозяином. И меня никто не спросил о прошлом. Важно, кто я сегодня. А раз назвали человеком, значит, не пропащий вовсе, не хуже других.

И еще. Баба меня любит. Не только ночами. Дитё хочет. От меня. Нашего. Выходит, поверила, что навсегда мы с нею. Нет, Цыбуля, ни одна клевая с женой не сравнится. Она - своя. Не за бабки на ночь. Она мне дороже всех кентов, бугров и «малин». Она мне, как самый большой и по­следний навар, самой фортуной подарена. Теперь до конца, до смерти - нет ее дороже.

Поди, скалишься над письмом теперь? Мол, захомутали, как фраера? А я жалею об упущенном, что не случилось этого рань­ше. Ведь вот уж пацаны в селе меня дядей Егором зовут. Зна­чит, годы уже немалые. А уважение я только теперь получил, когда и рыло, и душа, как пенек, мохом обросли. И тепла не так уж много в запасе.

Правда, тесть меня зовет сыном. Враз признал. А ведь я того в жизни не слышал. Ни от кого. Ничего, кроме матюгов. Не верил, что оттаю, оживу, привыкну. Оказалось, к добру и привыкать не надо. Оно живет в нас. Внутрях. Только глубоко упряталось. Но сколупни заскорузлую корку зла, и под ней най­дется все, что есть у обычных людей, - добро и сострадание, прощение и даже нежность. Их у нас даже больше, потому что не растрачены, хранились годами.

Возникай, кент! И не стопорись. Тут есть девки,'какие су­меют полюбить тебя больше жизни. И не спросят о прошлом. А коль сам ботнешь, поймут и признают своим, что не испугался довериться. За эту веру чистую сторицей взамен возьмешь. И не пожалеешь никогда, что променял «закон - тайга» на судьбу простую.

Жизнь одна, кент. Ее не так уж много нам осталось. И ре­шиться на мое - труднее, чем опять вернуться в «малину». Там все привычно: яфзнь - игра. Но выигрыш берет смерть. Она никого не отпустила помирать на воле. А я надул ее. Слинял из-под носа. Я вытащил свой козырь и не отдам его никогда, никому. Я выиграл! Впервые и навсегда. А ты - решайся...

Знаешь, как зовется уже и моя деревенька? Свободное! Я жду тебя - в ней!

И еще. Тимофею от меня привет передай, коль жив он. Ему я судьбою своей обязан. За все. За то, что пусть под примусом, но заставил вкалывать. Слепил из меня вчерашнего - нынеш­нее мое. И, не потребовав навара, подарил жизнь...»

Цыбуля уехал ранним утром первым поездом.

Далеко впереди, над лохматыми сопками всходило солнце. Там начинался новый день.

Поезд набирал скорость. Торопливо убегали из темноты ва­гоны. Вот и все. Последний загорелся, засветился в лучах. За сизым туманом в предрассветных сумерках скрылось из виду Трудовое...

Санька брел, утопая в снегу по колени. Рыхлый, сырой, он забивался в сапоги. С утра было еще терпимо. Снег, схвачен­ный морозом с.ночи, не выматывал. Но к обеду заливал в сапо­ги талую воду, и она чавкала, леденила нош.

А Санька шел от дерева к дереву. Вот зарубка-метка - на срез. И, взвыв, вгрызалась бензопила в ствол. Летели опилки. Немного усилий, и вместо дерева оставался в снегу невысокий пенек. Было дерево... Было, да не стало. А вальщик уже торо­пился к следующему, меченному засечкой. Оно дрожит, стонет. Больно.

Всякому живому на земле жить хочется. И прежде всего - человеку.

Уж какая она ни на есть распаскудная, а все же жизнь. С радостями и горестями, со слезами и смехом. И расставаться с нею добровольно не всяк захочет.

Жизнь... Раскинули деревья ветви, как зэки руки на шмоне. Ни шагу с места, ни вздохни лишний раз. На все про все - приказ и команда. Собачья жизнь. Но жизнь.

Серые, словно облапанные всеми дождями, деревья стыд­ливо прикрывали стволы голыми ветвями. Да что проку? Мор­щинистые стволы глаз не радовали. На них отворотясь не на­любуешься. Но это до поры. До первого тепла. Оно о всякой жизни позаботится. Всех прикроет, нарядит, обогреет.