Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— Эй, козел! Куда тебя поперло? Это ж не наша делянка! Валяй в обрат, дурень! Вылупился, как баран на дерьмо! - за­орал истошно, визгливо мужичонка, похожий на серого лесно­го гнома, не успевшего отмыться от зимней спячки.

Тайга, услышав людскую брань, зашепталась. Люди здесь жили непривычные, странные. Непохожие на других. Серые, как тени, как горестные сумерки. Серая одежда, серые лица, серая жизнь. Они были похожими, как мышата толстой мыши. У них не было возраста, не имелось человеческих имен, они не умели смеяться и плакать, жили в палатках - все, как один, ели из общего котла, никуда не уходили из тайги. И зва­лись одним именем - сучьи дети.

Их обходили стороной. Даже в Трудовом, видавшем виды. От них не только люди, даже собаки шарахались, как от чум­ных, боясь дохнуть одним воздухом. А уж пробежать рядом иль взять кусок хлеба из рук этих людей не решились бы и самые голодные псы. Знали, хозяин вмиг со двора сгонит, да еще и поколотит.

А люди, все трудовчане, завидев тех, приехавших из тайги, вмиг сворачивали во дворы, в дома, стараясь даже ненароком не взглянуть, не коснуться плечом и, не приведись, узнать знаг комого.

Сучьи дети понимали все и вовсе не стремились в Трудовое. Они не выходили из тайги месяцами, годами. Пока у кого-то не заканчивался срок или внезапная болезнь, долгожданной радо­стью свалившись на голову кому-то, не вырывала счастливчика на свободу.

Здесь у всех были самые длинные сроки, самые корявые судьбы, самый короткий век.

Вряд ли кого из них ждали дома.. Глядя на них, даже тайга уставала. Люди и тем более - не умели ждать.

А сучьи дети - жили. Своею волей иль капризом судьбы. Они давно не вели счет дням. И тайга постепенно привыкла к изгоям, от которых отказались люди. Их поселили в самом сердце тайги. Жить? Да разве тут можно жить людям! Здесь зверю вы­жить мудрено, а ведь он - дитя таежное. Люди здесь - подки­дыши.

Ночь или день, снег иль дождь, сучьи дети работали до из­неможения, до черных кругов, до искр из глаз, не имея права на какую-либо жалость.

Иные засыпали у костров, едва проглотив ужин, другие, до­тащившись до палатки, валились навзничь. До утра. Потом - все сначала. Без изменений и просветов.

Тайга не раз удивлялась им. Жалела и понимала по-своему, как все живое. Понимали ль ее люди? Вряд ли. Им было не до тонкостей. В измученных душах мало тепла, в них нет места для жалости. Коль сам измаялся, другой чем лучше? Пусть мучает­ся тоже.

В бригаде было двадцать мужиков. Похожие один на друго­го, как капли дождя, они по сути своей, что деревья в тайге, ни в чем не повторяли друг друга.

Вот и теперь завел Санька рычащую бензопилу, к дереву подступил вплотную. А напарник уши заткнул. Никак не мог привыкнуть к голосу бензопилы. Хотя в напарниках вальщика давно работает. Ему - ват чудик! - после пятнадцати лет зоны все еще кажется, что помеченные под срез деревья плачут под пилой человечьими голосами.

А каким воем тогда люд воет? Вся бригада? Вот если б не валила усталость с ног и мог бы не поспать ночь, тогда б услы­шал, как плачут зэки. Но это знают лишь ночь и тайга.

Март в сахалинской тайге самый коварный месяц. Днем солнце пригревало так, хоть загорать на снег ложись. На по­лянках пятачки-проталины. А в чаще снег по колено. На прота­линах фиолетовые, сиреневые подснежники кудлатые головен­ки подняли к солнцу. Большого тепла ждали. А по снегу, уже не обжигающему холодом, муравьи свои тропинки проклады­вали. Вынюхивали оленью, рысью, заячью мочу. Она зимний сон совсем прогонит, выбьет хворь и слабость. Заставит жить заново.

Но по ночам мороз еще сковывал снег. Обжигал первые смелые цветы, гнал весну из тайги. И все же она сильнее.

Вот и люди теперь шустрее шевелились на работе. У ночно­го костра задерживались дольше обычного. Подобрели. Даже охранники. Уже не взрывались криком по всякому мелочному поводу. Не придирались.

И бригада лесорубов после ужина нередко коротала время у костра до полуночи. За неспешными тихими разговорами вре­мя шло незаметно.

Иногда в разговоры встревала охрана. Не зло, безобидно. Но чаще слушала молча. И вместе с тайгой втихомолку взды­хала.

Бригадира по привычке звали бугром. Но это на работе, в тайге. У костра он был Яковом. Иль Трофимычем. Смотря кто к нему обращался.

Сорокалетний мужик. Рослый, плечистый. Казалось бы, все при нем. Да нет. Тяжело ходил. Каждый шаг - боль. Осколки с войны в ногах застряли. Жить не давали. Его не начальство зоны, не милиция Трудового, сама бригада бугром назначила.

Не за фронтовые бывшие заслуги, здесь за них и корки хле­ба не дадут. За справедливость и ум, за порядочность человека.

Ранения не в счет. Здесь на это никто не обращал внима­ния. Тело болит? Перебиться можно. Хуже, когда душа про­стрелена. Ее не унять, не вылечить. Здесь у всех были покале­чены души и судьбы. Иных тут не держали. На эту боль - не­проходящую, самую больную - никто не жаловался. Знали, дру­гим - не легче.

Сюда, к ночному костру, люди приходили после тяжелой работы, едва ополоснув лицо и руки, проглотив постную клей­кую кашу.

Сюда приходили отогреть сердце. Вот и сегодня расселись вокруг огня кольцом, как волчья стая перед гоном. Мысли горь­кие, сводит тела свинцовая усталость, может, оттого и не кле­ился разговор. Да и в словах ли суть? Эти люди умеют общаться молча, взглядами.

Тихие звезды закисли над лолямой ночными светлячками. Им тоже хотелось человеческий разговор послушать.

— Расскажи, Трофимыч, как твои ребята Берлин брали? - попросил бригадира Санька.

Трофимыч будто от сна оторвался. И, недовольно хмыкнув, бросил через плечо:

— Мои Берлин не брали. У всякого свой приказ. И у нас тоже...

— Ты в каком звании тогда был?

— Подполковник, - нехотя ответил бригадир.

— Чего ты, как чирей на задище, ко всем со своим любо­пытством пристаешь? - шикнул на Саньку напарник.

Но вальщик будто и не слышал.

— А у нас в войну полдеревни мужиков в плен угнали, дру­гая половина на фронте погибла. Одни бабы да пацаны оста­лись. В тот год, когда меня накрыли, двое из плена вернулись. Калеки. Не успели на детей глянуть, их за жопу и в тюрьму отправили. Чтоб неповадно было немцу живыми сдаваться. Вмиг замели.

Трофимыч огрел Саньку злым взглядом, словно обложил черным отборным матом. А вслух сказал сдержанно:

— Молод ты их судить.

— Почему? Статьи у нас одинаковые. Враги народа. И они, и я. Только я в плен не сдавался. На войне не был. Всего-то по трофейному приемнику «Голос Америки» слушал и другим рас­сказывал. Кому от того вред? А вот они - в плену были, разве я им ровня?

— Они - не враги. Их как предателей судят. Но и это... - оглянулся бригадир на охрану, занятую своими разговорами. - И это ложь! Такое придумали тыловики. Война не бывает без пленных и потерь. Иль те мужики из твоей деревни сами на чужбину поехали? Ты же рассказывал! Выходит, они тоже враги народа.