Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— А я и ничего! Кого я поливал? Ни разу не трехнул лиш­него.

— За что же меня дурой назвали?

— А чтоб про башли не трепалась много! Ишь, заноза, оби­делась, фря. Да иди ты... В верзоху, - ругнулся Филин и, выта­щив деньги из сумки, повернулся к двери.

— Подождите. Я и так слишком обязана вам за дочь. До­полнительные заботы меня стесняют. Мне не на кого рассчи­тывать. И я не могу принимать помощь за спасибо. Не приучена так. Извините. Но больше не надо. Я сама...

— Что сама?! Когда одыбаешься - на здоровье! Не зайду! А пока вот ешьте, поправляйтесь и ни о чем не думайте, понятно?

— Много времени и средств отнимаем.

— А куда мне их девать? - рассмеялся бугор настырству женщины.

— Зина без вас не ест. Помогите, - попросила она.

— Зинка! А ну, шлёндрай сюда! - позвал Филин и открыл банку сметаны.

— Я мясо хочу, - запротестовала девчонка.

— Обожди! Сейчас будет! - захозяйничал бугор, как у себя в хазе.

Накрыв на стол, усадил обеих. Сам присел. Зинка по при­вычке открыла рот.

— За маму, - положил Филин ей в рот кусок мяса. Девчон­ка живо справилась с ним. - За тебя! - разинула рот вторично.

Женщина засмеялась тихо, искренне. Взглядом поблагода­рила бугра.

В тот вечер он надолго задержался в доме почтальонки. Ее звали Марией. Они незаметно разговорились, разоткровенни­чались.

Успокоенная их беседой, уснула на руках фартового дев­чонка.

Пора было уходить. Время позднее. Но почему-то не хоте­лось.

«Экая хилая с виду. А гляди, сколько вынесла! И не спаску- дилась, не скурвилась! Выжила! И не уронила в грязь ни имя, ни честь свою. Вот это баба!» - молча удивлялся Филин.

Далеко за полночь он уложил Зинку в постель и ушел в барак, пообещав Марии наведываться как можно чаще.

Но следующие два дня готовился к предстоящему лову. По­том из заимки вернулись кенты. Пока поговорили, сдали пуш­нину, капканы, подкупили продукты, времени не осталось.

Ранним утром, едва чей-то охрипший петух прокричал зорю, поехали условники из Трудового на полуторке. Вместе с про­дуктами, палатками, котелками.

Машина проезжала по спящим улицам, вздрагивая борта­ми на выбоинах. Все занавески на окнах были плотно закры­ты. Лишь старухи выходили подышать на воздухе, просушить сараи.

Когда вернется в село бригада? Всем ли повезет? Ведь рабо­тать на лову никому не приходилось. А раз туда послали условников, да еще фартовых, законников, значит, добра не жди...

Все ли они вернутся в село по осени? Оглядывались мужи­ки и бугор.

Чья-то рука махала вслед машине. Значит, кого-то в селе будут ждать.

Филин никак не мог уснуть в промокшей палатке. Дождь лил который день! Серый, как слезы сявки. И небо без единого просвета. Оно, казалось, повисло на плечах. Мокрое, холодное, пузатое.

Корюшка... Навага... Даже мойву ловили условники. Сами насквозь пропахли рыбой. Казалось, вместо рук и ног от посто­янной ухи у всех плавники вырастут.

Бугру даже тошно подумать о предстоящих обедах и ужи­нах. Сначала будет уха, потом рыба жареная. Напоследок чай. Тоже пропахший рыбой, как одежда и палатки.

Единственно, корюшка огурцами свежими пахла. Словно, прежде чем в мордухи попасть, в материковских ресторанах всю закусь схарчила. А потом дразнила мужиков запахами делика­тесов. Оттого законники ночами просыпались.

Бугор, когда фартовые материли рыбу, предлагал им тюрю. И говорил:

— Не духаритесь, козлы! Любая хамовка на воле файней баланды. Землю рады были хавать, только бы на волю. А теперь хвосты подняли, фраера? Захлопнитесь, паскуды! И благодари­те Бога, что жрете от пуза...

Тимофей взглядом одобрял Филина.

Бригадир и бугор с недавнего времени стали жить в одной палатке.

Произошло это само собой.

Еще в Трудовом перед отправкой на лов возник у Филина спор с кентами. Привезли они с зимовья продукты и медвежа­тину Филину и стукни в голову мысль: завернуть шмат мяса для Зинки. Законники смолчали. Но сявки и шныри хай под­няли. Мол, самим раз в жизни обломилось. Тоже жрать хотим. Воровской общак, как и грев, и навар, на своих делится. К тому ж не бугор медведя завалил.

— Я свою долю отдаю. Сам жрать не стану! - рявкнул Филин.

Но кодла заорала:

— Может, ты и общак делить станешь?

Фартовые молчали. И лишь Полудурок сказал:

— Чего ты, Филин, базлаешь, иль та гнида твое кровное? Не ты делал, не тебе харчить.

Крутнул башкой бугор. Но не станешь из-за мяса разбор­ку чинить. Вышел из барака, на душе тошно. Случай этот запомнил. И на лове, уже после работы, когда фартовые ужинали, Филин вместе с Тимкой делали отдельный замет.

Либо мордухами ловили корюшку. И весь улов передавали с машиной в Трудовое, Дарье и Марии с Зинкой.

— Ну, Тимка, дошло до нас. Бабу завел. Понятно, кого дер­жит и для чего. А ты, бугор? Кому? Кого греешь? От себя отры­ваешь. А она, когда ты нарисуешься, на порог не пустит...

— Цимес кто-то сорвал, а ему огрызок перепал! - подтру­нивали кенты.

И однажды Филин не стерпел насмешек. Взъярился зверем. Давно такого с ним не случртось. В глазах потемнело. И понес кентов на кулаках. Да так их взял, что фартовые не обрадова­лись. Мало никому не показалось.

Такой трамбовки давно не знали законники. В последний раз их Горилла молотил вот так же. Филин встать не давал, опомниться. Вытряхивал души через задницы. Казалось, в буг­ра сам черт вселился вместе с ураганом. Лежачим дышать не давал. Наносил удары без отдыха и просвета.

Кто знает, чем бы все это кончилось, не подоспей в тот момент Тимка.

Черное, перекошенное, злобное лицо бугра застыло. Кенты? Он не видел их лиц. Одни пузыри вместо них. Ведь кто-то посмел сказать, что бугор объявился на свет не мужиком и сам не может сделать бабе ребенка. Потому и раскрыл рот на готовое.

— Не мужик? - трещали ребра, вскрикивало нутро от жут­ких ударов по печени, почкам, в сплетение, в челюсть. Кулака­ми, головой, локтем, ногами.

Хотели оравой остановить Филина. Но куда там...

И вдруг в этом месиве четко обозначилось лицо Тимофея:

— Кончай махаться!

В другой раз, в запале, мог и не заметить, не услышать, не разглядеть. Ведь бугра десятки раз пытались сбить с ног. Отби­вались все разом. Но не устоял никто из фартовых. Бугор бил молча. А это - плохой признак. Такие - силы берегут. Не ско­ро выматываются. В их душах и памяти зло подолгу живет. А уж выплеснется - несдобровать никому.

Медвежья натура - так называли таких в зоне и боялись, и обходили как одержимых. Сразу не ударит. По мелочи не вспы­лит, но если накопилось, все припомнит. За каждое обидное слово кулаком спросит.

Но то была зона...

На воле иль на фуфле бугры редко трамбовали кентов. Так, для острастки, для памяти. Не шибко зло...

Здесь же явно ожмурить вздумал.