Эльмира Нетесова - Клевые

Он крутил головой, отнекивался, ругался, но Фроська, не обращая внимания, запихивала ему в рот блины, мед, молоко.

Она сидела у его постели до поздней ночи. Сама носила в туалет, умывала. И, взяв на руки, выносила во двор, подышать свежим воздухом через толстый шерстяной шарф.

— Ефросинья! Не вкладывай в меня силы и душу. Ты добрая, отзывчивая, чуткая. Я не стою тебя! Я не могу ответить взаимностью на твою заботу. Не старайся! — пытался отдалить, отпугнуть бабу.

Та слушала и не слышала ничего. Она вернее родни берегла его и ухаживала так, словно Егор доводился кровным, самым близким человеком на всей земле.

— Фрося! Я даже в тюрьме сидел! На Сахалине! На самом севере! Целых восемь лет! — вздумал окончательно отпугнуть Тундру.

Баба и впрямь отпрянула. Всплеснула руками.

— Песка ты мой горемычный! Что ж молчал так долго? Тебе морковный сок надо пить, да печеных яблоков всякий день давать, то-то гляжу — ни кровинки в лице! А с чего — не поняла! — засуетилась Тундра.

Егор был сбит с толку, что это случилось с Фроськой? Чего она прилепилась к нему со своими заботами?

Отдыхал он, когда Тундра уходила к своим азербайджанцам. Тогда в доме становилось тихо. Все двери закрывались на засовы, а окна ставнями. Никто не решался выйти даже во двор, когда за окнами сгущались сумерки.

Ни Тоня с Серафимой, ни Егор с Алешкой не чувствовали себя уверенно, когда Ефросинья была в отлучке.

Случалось, она отсутствовала неделю или две. Потом появлялась в дверях с полными корзинками фруктов, цветов, вина. Привозила шербет с орехами, орехи в меду и в шоколаде, орехи подсоленные, халву, пахлаву, какая во рту таяла, виноград, гранаты, яблоки и горы разных конфет, печенья, сдобы.

Разгрузившись, спешила угостить Егора. Никогда не забывала справиться о его здоровье. И снова опекала его целыми днями, будто не проводила время с другими мужиками, о каких не вспоминала. Они проходили мимо души, видимо, не нуждались в ее тепле и заботе.

Но однажды заметил Егор жгучую тоску в глазах бабы и спросил о причине.

— Пасха скоро! У нас в Солнцевке в каждой избе ее отмечают. Господен день! Все в церкву идут на всенощную. И я ходила с бабкой вместе. Теперь она одна мается.

— Навести! Съезди к ней! Обрадуй старую! — предложил Егор.

— А ты как без меня один останешься?

— Ничего, обойдусь! — обрадовался мужик.

И Фрося вскоре собралась. Она битком загрузила багажник такси и, садясь в машину, пообещала скоро вернуться обратно.

Тундра никогда не ездила по своей деревне в машине. Теперь же она с гордостью оглядывала кособокую улочку, обсаженные сиренью и черемухой дома.

Вон из ворот выглянула любопытная старуха. Ладонь над глазами козырьком держит. Ей так хочется узнать первой, кто же это в деревню прикатил с таким форсом на машине? Узнала… Засеменила к дому Фроськи. Захотела первая увидеть девку, услышать новости, авось гостинец даст городской, внучат можно будет порадовать.

Фроська на этот случай целую корзину пряников купила. У дома попросила таксиста просигналить погромче, дать знак бабке. Но та не поняла, не ждала, не вышла на крыльцо встретить внучку, не выглянула в окно. И Фроська, ухватив тяжеленные сумки, корзины, чемоданы, отпустила таксиста, вошла в дом.

— Бабуля! — крикнула с порога.

Но никто не отозвался на зов. Лишь какой-то слабый звук послышался с лежанки русской печки. Фроська заглянула.

Худое, изможденное лицо старухи еле различила в темноте.

— Бабуля! Ты чего там завалялась?

— Хвораю! Помру скоро! Все просила Христа, чтоб свидеться мне с тобой перед кончиной. И вишь, смиловался Господь, привел тебя в дом. Исполнил последнее желание, — шамкала бабка едва слышно.

В двери стучали сельчане, просились в избу, поговорить, посмотреть на Фроську. Но та вышла к ним насупленная, злая.

— Чего приперлись? Где раньше были? Когда бабка заболела, никто не навестил? Куска хлеба не принесли! Живую душу заживо схоронили? Теперь налетели, что мухи на говно! Городских гостинцев захотелось всем? А за что? Разве вы — люди? — оттеснила всех от дверей во двор.

— Самим жрать нече!

— Сколь люду померло! Всех не доглядишь.

— А где сама моталась? Зачем старуху кинула? — упрекнул кто- то запоздало.

— Песья свора — не люди! — крикнула Фроська зло. И добавила: — Некогда мне с вами! Пошли прочь!

— Гля! Загордила наша кобыла! — рассмеялся старый конюх Ипполит.

Тундра окинула мужичонку злым взглядом. Тот со двора задом попятился на улицу.

— А мы смекнули, что и тебя нужда свернула в бараний рог, померла где-нибудь. Нынче всем лихо! Добра нет. Оно заблудилось. Единое горе по свету шляется! — вытирала слезящиеся глаза соседская бабка, стараясь примириться с Фроськой.

— Меня рано отпевать вздумала! Я еще поживу покуда! — прикрикнула Тундра. И сказала, перекрывая голоса: — Пошли все вон со двора! Покуда бабку на ноги не поставлю, никого в избу не впущу! — вернулась в дом и задернула занавески на окнах. х

Фроська первым делом затопила печь. Принесла воды, приготовила постель, вытащила с лежанки бабку. Умыла, причесала, на

кормила. Та от радости плакала, говорила торопливо, сбивчиво, тихо.

Тундра, слушая ее, убиралась в доме.

— Я все ждала тебя с города. Выглядывала на дорогу. Даже серед ночи выскакивала. Все чудился мне твой голос. Ровно зовешь меня. Ан ни во дворе, ни за воротами — никого. Тут и смекнула, может, замуж взяли, и не пускает тебя мужик, не разрешает навестить.

Фроська отмалчивалась.

— Так-то бы оно терпимо! Да по осени, когда картоху копала, дожди пошли. Я уже последние мешки, считай, с грязи выволокла. В избе картоху досушила. Хватило сил в погреб скинуть. А как стала мешки стирать, в глазах замельтешило. Все красным-красным сделалось. Упала возле корыта. Потом к ночи пить захотела. Встала, искры колесят в глазах. Зажгла керосинку. Кое-как чай согрела. С малиной испила. Потом еще. Утром тоже. Вроде ожила..

— Тебя никто не навещал?

— Э-э, детка ты моя! Кому я сдалась, старая качеля? Всяк в своей избе, что крот зарылся! Нынче что мы? Уже не колхоз. На работу не ходим. И пенсий не дают. Почтарка говорит, что у властей на нас денег нету — на жизнь! А вот хоронить — дарма обещался президент! Стало быть, на это мы заработали. А на хлеб — нет! — заплакала тихо. И жалобно добавила: — С семи годов в ентом хозяйстве маялась. В пять — на колоски ходила. Все до единого зерна сбирали. То еще при Сталине. Войну одюжили. Страхотищу енту. Но не голодовали, как ноне. И хлеб был. Нехай прятали его от партизанов, чтоб начисто не обобрали детву, но и самим было. С тошнотиков на тюрю перебивались, а выжили. Теперь без войны дохнем, как мухи. За енту зиму, гля, сколько ушло на тот свет? Почти полдеревни проводили. И я собралась следом…