Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны

За время пребывания в тюрьме Огрызок не повзрослел, не возмужал — состарился…

Он шел в тот день счастливый, свободный. Радовался, что будет спать спокойно, не вскакивая под криками.

Кузьма шел к барахолке. Решив тряхнуть пару-тройку торгашей, потом набить пузо за все время пребывания в тюрьме. Но ему не повезло. На барахолке было безлюдно. Понедельник… Огрызок запамятовал, что этот день всегда был выходным для базаров и невезучим для воров.

— Кого ищешь, сынок? — внезапно окликнул его сторож барахолки, оглядев Кузьму с ног до головы.

— Забыл, что сегодня тут пусто. Хотел вот барахло свое сменить. Да не повезло, — ответил, не задумываясь.

— Ты хоть тюремный номер с рубахи сорви. Не то враз видать, откуда вышел. Небось, через весь город так-то шел?

Огрызок сконфузился, удивился наблюдательности человека, сорвал номер и, скомкав, сунул в карман, хотел уйти. Но старик придержал:

— На что злую память при себе таскать вздумал? Дай сожгу, чтоб не попадал больше в каталажку, — и протянул к Огрызку морщинистую, слабую ладонь.

— Зачем пустую барахолку сторожите? Кому она нужна? — отдал Огрызок номер.

Старик поджег тряпичку, хмыкнул неопределенно, ответил тихо:

— Ни люду, ни товару нет. Это верно. Но я не их сторожу. Это дело милиции. Моя забота — ряды, лавки, прилавки, забор, киоски. От повреждений их сберегаю. От фулюганов. Днем оно спокойно, а вечером — на дрова изрубить могут. Бывало уже такое. А казне накладно всяк раз чинить. Вот и поставили меня на охрану. Вместо пугалки. Сижу тут цельными днями. Свежим воздухом дышу. Какое ни на есть — жалованье имею. Мне его хватает. На шее детей не сижу и то ладно. Никому ни в обузу, — улыбнулся. И спросил:

— Ты тощий. А ну-ка, подхарчись малость. Кузьма согласно кивнул.

— Есть, завернутые в тряпицу хлеб, подико, хочешь? Ишь какой только теперь с тюрьмы выпущенный?

Не погребуй, — полез в сумку. И достав картошку, луковицу и селедку, предложил Кузьме.

— Ешь, голубчик. Оно не шибко что, но хоть червяка заморишь, в пузе теплей станет. Кузьма не заставил себя упрашивать. И лишь когда съел все подчистую, спохватился:

— А вы теперь-то как?

— Да я тут рядом живу. Не сумлевайся. Приспичит, схожу, — указал на покосившийся дом, смотревший на мир жалобно.

— Один живете? — вырвалось у Кузьмы удивленное.

— Конешно. Кому нынче старики надобны? Коротаю свое до смерти. Много ль мне осталось? На что молодым мороку вешать? Кто я теперь? Тень на погосте. Они нынче тяжко живут. Отделились. Давно ушли от меня. Но не забижаюсь. Навещают. Харчей дают. Подсобляют. Не вовсе бросили. Помнят про меня, — разговорился сторож.

— Откуда узнал, что на мне тюремный номер? — изменил тему разговора Огрызок. И старик, прищурившись, дробно рассмеялся:

— Да как не знать? Сам там побывал. Пять годов в обрат. Две зимы ни за что отмаялся. Не думал, что вживе выйду. Что своей кончиной отойду. Из-за ей, тюрьмы проклятой, дети покинули. Стыдятся и нынче. Хоть и молчат, не попрекают, ан сердцем чую, — умолк сторож ненадолго, а потом продолжил: — Вот тут в те годы стоял газетный киоск. Ну а ночью его обокрали. Забрали выручку. Все выгребли ворюги треклятые.

— Да какой там навар? Одна мелочь! Какой дурак на это клюнет? — не поверил Огрызок.

— Мальчата его тряхнули. На папиросы. Им больше — без надобности, руку набивали. Ну, меня вызвали. Ругать начали, как не доглядел, старый хрыч? А я хуже тебя вылепил, сорвалось. Возьми и скажи напрямки, мол, кому он надо? Нынче жрать нечего люду, подтирка — без надобности. Вот и не обращал вниманья на тот киоск. Меня чуть с говном не смешали за дурной язык. И как политического в тюрьму увезли. Чтоб наперед мозгов свой язык не высовывал, — горько выдохнул

сторож и продолжил: — Две зимы моей башкой гвозди и полу заколачивали. Озверелый там народ. Ироды окаянные! Ладно, тело, душу в говно измазали. Хорошо, сын мой старший вступился. Жалобу подал с прошеньем о помиловании. Сказал в ем, что с ума я вышел по старости. Два года по начальникам ходил. И все же вызволил меня. Не то бы сгнил в тюрьме. Иль впрямь свихнулся. Ты сидел на втором этаже этой тюрьмы? — спросил он Кузьму.

— Только сегодня оттуда.

— Сынок ты мой! Горемыка! Ну да чего же мы тут? Зачем здесь держу тебя? Небось, ждут дома?

— Нет у меня никого. Идти некуда, — признался Огрызок.

— Тогда иди ко мне. Вместях коротать будем. Вдвух оно и сиротство одолеть легче. Пошли, — позвал за собой.

Огрызок огляделся, войдя в убогий дом старика. Железная кровать укрыта фланелевым потрепанным одеялом; старый самодельный стол, сбитый из досок, чурбак вместо стула. Покосившаяся в углу печурка раззявила кривой рот. Лавка с ведрами воды. Нигде ни одной соринки. Недаром у порога стоял обшарпанный веник. Над столом, обрамленный чистым вышитым полотенцем, смотрел на Кузьму Христос.

Огрызок невольно перекрестился. И заговорил шепотом:

— А дети у вас верующие?

— Да что ты, сынок? Сплошь анчихристы. Даже внуков окрестить не дозволили. И те свихнутые растут. Брешут, что не от меня и отцов, а обезьяны их на свет произвели! И Бога не признают. А обезьяна, ты только глянь, — сущий черт! Где ж тут добру взяться, коль ее за место меня в сродственники признали? — качал старик головой сокрушенно.

Огрызок, невесело усмехнувшись, сказал:

— Мне б такое думать не грех. В детдоме жил. Без родственников. Может, они и вправду хуже обезьян. А уж вашим — стыдно…

— Да что ты, милок? Кой нынче стыд? Об нем запамятовали…

Сторож возился у печки. Гремел чайником, сковородками. Вскоре в топке затрещали, загорелись дрова. Старик готовил ужин.

Когда в доме стало тепло, они, поев, неспешно закурили.

— Ты давай, ложись. Вздремни после тюрьмы, дух переведи. А я — на пост пойду, — предложил сторож.

Кузьма, обрадованный предложением деда, вскоре уснул. Ему снилась Сайка. Она висла на шее, просила прощения у Кузьмы, божилась, что скучала и помнила всегда.

Огрызок, довольный, тискал ее, податливую, но не ласкал, как всегда. Обида даже во сне не прошла и давала знать о себе.

— Прости меня! — тянулась Сайка к Кузьме влажным ртом.

Но Огрызок отворачивался. А проснувшись, решил все же навестить притон.

— Ты уходишь? — спросил его сторож.

— Ненадолго, — ответил Кузьма. И, нырнув в сумерки, пошел знакомыми улицами.

Он не стал колотиться в дверь, чтоб не встречаться с бандершей. Огрызок подошел к окну Сайки, чтобы узнать, на месте ли она? Свободна ли? Или застрял у нее какой-нибудь клиент?

Кузьма подошел к занавешенному окну. Сайка не скучала. У нее собралась веселая компания. Слышались пьяные песни, хохот.

Огрызок хотел уйти. Но вот один голос показался ему очень знакомым. Кузьма прильнул вплотную к стеклу. И через тюль увидел лицо охранника, зверски избивавшего его в тюрьме. Двое других в обнимку с Выдрой и Ступой сидели на кровати.