Джон Ланчестер - Рецепт наслаждения

И вот в этой изысканной обстановке появился наконец Бартоломью, опоздав на полчаса, прямо из мастерской, в рабочей одежде (вопреки требованиям ко внешнему виду, которые я указал в приглашении), со словами: «Чтоб мне провалиться! Кто-то умер?»

Эти сознательные упрощения, нарочито «простецкий» реализм, выражение без обиняков излишне прямолинейных суждений были типичны для моего брата. В нем была определенная буквальность, отсутствие восприимчивости к нюансам, неотесанное практическое стремление к свершениям, которые явственно видны и в его скульптурах (хотя никто из критиков до сих пор этого не заметил), причем не столько в текстуре или качестве шлифовки его работ (хотя и в этом, наверное, тоже, для более проницательного глаза), сколько в самом факте существования этих работ. Как я уже говорил ранее, есть что-то тупо-буквальное, что-то слепо, небрежно-невнимательное, что-то от вкрадчивого, хладнокровного наслаждения вульгарностью происходящего, с какой полицейский проводит посетителя по местам совершения знаменитых убийств, в любом завершенном произведении искусства. Другими словами, хотя шекспировский Просперо — мудрый, усталый, лишенный скептицизма, полный сил — считается выразителем мнения своего создателя, но возможно, наиболее точный его автопортрет можно найти в исполненном горечи, изувеченном, искалеченном, непреклонном поэте Калибане.

Так случилось, что маленький бретонский городок Керневаль, где я обедал (где, если вы готовы отдаться на мгновение неизменно элегантной иллюзорности исторического настоящего, я обедаю; хотя на самом деле я диктую эти слова в номере лориентской гостинице, где жалюзи и раскачивающийся фонарь за окном объединенными усилиями создают мерцание, как будто направленное на то, чтобы вызвать у меня экспериментальным путем приступ эпилепсии), владеет несколькими простенькими, но эффектными картинами, которые мой братец накропал в тот период. Работы эти относятся к тому времени, когда Бартоломью еще не обратился к скульптуре. Эту мазню поместили в маленьком местном musée ae l'art contemporain, [154] Музей современного искусства (фр.). низеньком здании XIX века, стоящем напротив въезда на площадь, которая, как это ни странно, под воздействием некого идеалистического коктейля из местечковой гордости и неверной оценки заслуг (французы почти так же печально известны своей склонностью ошибаться, когда дело доходит до оценки художественных творений англоязычного мира, как и влюбленные в Джека Лондона русские) носит имя моего брата. Можно даже представить себе схватку между фракциями в mairie: [155] Мэрия (фр.). приятели мэра плетут интриги за стаканчиком pastis, [156] Анисовый ликер (фр.). пока его шурин и заклятый враг, лидер местной коммунистической оппозиции, придумывает со своими закадычными друзьями за кувшином сидра, как бы похитрее подтасовать факты. И вот они оказываются в патовом положении в плохо проветриваемом, le style pompier [157] В помпезном стиле (фр.). зале ратуши и вынуждены пойти на компромисс, а именно — назвать музей именем Бартоломью. Основной экспонат на здешней выставке работ моего брата, «навеянных» воротами церковного дворика — и какой характерной для моего брата спесью отдает заявление, что он создает свои работы по образцу чего-то настолько очевидно его превосходящего по масштаб» завершенности, окончательности исполнения — это серия картин, изображающих апостолов и евангелистов, но не через прямое портретирование, а через их характерные символы, перенесенные в современность — рыбачья сеть Петра, кисти Луки, счетная машинка Матфея, что-то там Иоанна, и у всех этих предметов вид импульсивно отброшенного бремени, что воплощает в себе то, как ученики отбросили прочь свои прежние жизни, отправляясь вслед за Христом.

Наша юная пара вышла из музея и направилась обратно к арке, чтобы бросить на нее последний взгляд. Издалека арка змеилась, как живая, и казалась способной чувствовать, как будто искра настоящей жизни мгновенно застыла под осыпающимся дождем горячим пеплом Везувия, и сейчас архитектура виделась мне не столько замершей музыкой, сколько окаменевшим кинофильмом. Молодожены прошли к своей машине по краю площади, по тонкой полоске тротуара, которая была так узка и так жалась к стене, словно бы извинялась перед автомобилистами за неудобства, причиненные самим ее существованием.

Роль карри в современной английской жизни зачастую понимают неверно. Она (роль, а не современная английская жизнь) часто рассматривается как пример того, что французы назвали бы le style rétro. [158] Стиль ретро (фр.). (Французы очень привязаны к сленгу «ак к средству упорядочивания системы принадлежности и не-принадлежности, но не грубо, топорно, а при помощи тех мелочей, что в совокупности показывают чужаку, что он не совсем понимает суть дела, — заставляя иностранца терпеть маленькое внутреннее поражение оттого, что он не улавливает «соль», не узнает аллюзии. Так, например, управляющий этого благопристойного лориентского отеля, удостоенного трех звездочек и украшенного рестораном, расположенного в сотне с чем-то километров от места нашего легкого обеда — расстояние пройдено благодаря превосходному качеству системы Route Nationale, [159] Шоссе государственного значения (фр.). a также благодаря живости моего легкого «Рено», не говоря уже о погоде (легкий ветерок мчался над охотно сброшенной фетровой шляпой, свет и тени от проносящихся туч на затемненных ветром полях причудливо сменяли друг друга, как душа человеческая колеблется в ответ на божий промысел), так вот, управляющий этот использовал слово «resto» [160] Ресторан (разг. фр.). в попытке обойти с фланга мое совершенное владение разговорным французским. Когда я ответил: «Oui, un bon resto», [161] Да, хороший ресторанчик (фр.). то уловил мелькнувшую в его глазах тень нежданного поражения.) В этом смысле карри играет ностальгическую (я имею в виду ностальгию по прошлому) роль в кулинарии Британии: несметное множество ресторанов, специализирующихся на карри, — это утешительный приз за потерю всемирно-исторической значимости. Следует рассуждать так мы потеряли Империю, но получили взамен, в качестве запоздалой уплаты по очень изрядному счету, индийский ресторанчик на углу.

Все это крайне далеко от истинного положения дел. Если и существует центральная тема, лейтмотив исторического аппетита англичан, то это нежная привязанность к пряностям и пряной пище. Всенародное стремление к этим обогатителям вкусовых ощущений, возбуждающим наше нёбо, достигает размаха безудержного кутежа длиной в тысячелетие. Задумайтесь над наблюдением Карема, который, прибыв ко двору принца-регента, отметил, что пряности использовались там так интенсивно, что «у принца часто бывали боли, длившиеся весь день и всю ночь». Можно даже пойти еще дальше и сказать, что пристрастие к специям есть ингредиент (!) нашего национального характеpa инстинкт, сравнимый с валлийским песенным даром, немецкой любовью к лесам, швейцарской сноровкой в содержании отелей, итальянской страстью к автомобилям. Пряный бекон, барбадосская ветчина, стейк с перцем, пряный мясной «хлеб», капуста с паприкой, — английская одержимость пряностями проходит через всю нашу историю, как потаенная мелодия или как ритмическая основа, над которой воспаряет и разливается повседневная музыка времени и кулинарии. Так исторические свидетельства английского потребления специй указывают на героическую преданность (особенно) перехваленной корице; еще более захваленной и недалеко ушедшей от резкой вульгарности гвоздике; вкусному, навевающему сон мускатному ореху, а также отдельной пряности, изготавливаемой из его шелухи; ароматному ямайскому перцу; крикливой паприке; стародавнему горчичному семени; популярному имбирю; чили (который, о чем ни в коем случае нельзя забывать, прибыл в Европу немного раньше, чем португальцы завезли его в Индию, где огненно-жгучему плоду суждено было произвести один из самых его выдающихся кулинарных эффектов); теплому, излюбленному мною, по-восточному мягкому и обольстительному кмину; полному воспоминаний о Ближнем Востоке кориандру (происхождение его названия от греческого «kons» служит напоминанием о том, что аромат этой пряности идентичен запаху скромного клопа); дерзкому кардамону яркому и узнаваемому тмину; пылающей куркуме, — я мог бы продолжать.