Эльмира Нетесова - Стукачи

Он отправил «на дальняк» весь сельсовет Солнцевки, отомстив им за пережитое в отцовском доме. Лишь двоих калек-фронтовиков не тронул. Остальные не минули его рук. Даже своего друга юности, давшего комсомольскую путевку на курсы трактористов, назвал в доносе врагом народа, опозорившим Отечество и приволокшим из Германии в качестве трофея аккордеон, каким смущает каждый день деревенский люд, расхваливая при этом фашистский, вражий образ жизни.

И поехал мужик на Игарку в зарешеченном товарном вагоне… Пятеро его детей так и не поняли, за что увезли отца? Да и сам он умер там, не найдя ответа.

А Олег Дмитриевич жил. Бронированный от доносов сотрудничеством с чекистами. И был уверен, своего они не тронут.

Он и в Масловке не сидел сложа руки. Вел досье на всех, на каждого. Но прочесть, понять эти записи, мог только сам. И прятал их всякий день.

За годы сотрудничества не раз убеждался, как топят жены своих мужей, донося на них, надоевших, переставших быть любимыми. Избавлялись от них легко и просто. Шутя. И ехали мужики, не зная за что, в края дальние, необжитые. Не все выживали в этапах, немногим удавалось дойти до них. Пули обрывали жизни, случалось, сразу в камере. Суд приговорил к вышке? А был ли он?

Одна бабенка прямо предложила Кондратьеву остаться у нее навсегда.

— А муж твой? — спросил удивленно.

— Да долго ли избавиться? Завтра его не будет. Одно твое слово. Оставайся! — обвила руками шею Кондратьева.

— У него женщина есть? — спросил наивно.

— Чего не хватало! Попробовал бы завести! Я б его враз на Колыму…

Олег Дмитриевич ушел разозленный. И на следующий день забрали бабу. Прямо из постели. Из-под бока мужа. Тот наутро застрелился. Не перенес горя. Не будучи любимым, сам любил. Больше жизни… Не стало жены, и жизнь ненужной оказалась.

Кондратьев не успел, не мог рассказать ему ничего. Но после того случая ни одной бабе не верил. Надолго откинуло Олега Дмитриевича от них. И потом никогда не связывался с замужними.

Чекисты называли Кондратьева своим верным помощником, дзержинцем. И не знали, как он боится их. Он не верил ни одному их слову. И держался всегда настороже, не хотел заводить семью, чтобы не оказаться преданным собственной бабой, признавшей другого мужика.

Кондратьев знал: чекисты коротки на расправу. И держался с ними приниженно, заискивающе. Он боялся их всегда, даже во сне…

Жил ли Олег Дмитриевич спокойно? Радовался ли своей судьбе? Пожалуй, да. Но немного. В отцовском доме, пока не вступил в комсомол. С того дня все изменилось. Завертелась жизнь, как в кутерьме. Не стало радости, лишь страх холодной петлей сдавливал горло и самое сердце…

— Давай сюда этого борова! Волоки блядь со шконки! — услышал Кондратьев голоса воров и вздрогнул от неожиданности.

Грубые руки ухватили его за брюки, за шиворот, стянули со шконки, поволокли по вонючему проходу к столу, за каким сидела воровская кодла, игравшая в очко с самого утра.

Бляшка отчего-то хохотал во весь голос, поторапливал кентов:

— Шустрей, мудилы! Давай свежака кентам, покуда теплый!

— Может, он выкупит свою жопу? — услышал Олег Дмитриевич голос косого вора и понял: его проиграли в карты. Этого он боялся больше всего в последние дни.

Воры волокли его в темный угол, где выигравший Кондратьева уже ждал, расстегивая штаны.

— Погоди петушить. Кобра! Может, он навар отвалит? Тряхни падлу! — хохотали за столом.

— Башли мечи! Два куска! Иль водяру! А нет — чай гони! Не то натяну! — пригрозил, ощеря желтые редкие зубы, костистый, худой вор.

— Месячный заработок отдам, — согласился Кондратьев.

— Так дешево жопу свою держишь? — удивился Кобра. И велел придержать Кондратьева, сдернул с него брюки.

— Ты, падла, не то месячный, годовой навар рад будешь выложить, — заголился вор и потребовал:

— Кенты! Ляжки ему расшиперьте!

Олег Дмитриевич копнул носом вонючий тюфяк. Увидел то, что должно было войти в его тело. И… Сам от себя не ожидал. Наверное, от страха хлынуло у него из задницы на тюфяк, на ноги Кобре — зловонное.

— Ты что, пидор! Паскуда мокрожопая! Козел вонючий, ишь отмочил! Трамбуй, кенты, падлюгу! Обосрал всего! — завопил Кобра, плюясь.

Все его штаны и ботинки, даже низ живота были забрызганы внезапным поносом, открывшимся у Кондратьева от страха.

— Трехал я, что надо ему дать очухаться, а уж потом пялить! Развели тут вонь, терпежу не стало! Шустри, паскуды! Выгребай все! Вместе с засранцем! Вон его из хазы! Чтоб духу не было! Сам распишу хорька! — задыхался от вони Бляшка.

— Пусть отмоется! На халяву не пустим! Навар наш! За жопу играли. Дарма не слиняет! Уже просрался. Теперь можно огулять! — визжал косой вор, вцепившись в Кондратьева и не давая ему встать.

Но второй раз никто уже не хотел подходить к Олегу Дмитриевичу.

Его пинком вышибли с тюфяка и, не дав оглянуться на шконку, выдавили в дверь.

— Хиляй, пока зенки в жопу не вогнали, фраер засратый! — кричал Кобра, вытряхивая из штанов зловоние вместо выигранного удовольствия.

Воры ругались, хохотали, хватаясь за животы.

— Ну и сука! Так спасти свою жопу еще никому не удавалось, во всех зонах! — смеялся Бляшка.

А Олег Дмитриевич ушел в темноту. Веря и не веря в случившееся.

Он понимал, что теперь вся зона станет потешаться над ним. Кликуху приклеют, злую, вонючую. Нигде проходу от нее не будет долгие годы. Но уж лучше так, чем стать обиженником.

Кондратьев и сам не знал, как оказался перед оперчастью. Ноги сами принесли его. Да и не оставаться же ему без шконки, не ночевать же под открытым небом на дожде и холоде? Пусть помогут, определят сами. И вошел в кабинет, не раздумывая.

— Что произошло, Кондратьев? — закрутил носом, сморщился оперативник и открыл окно настежь.

Олег Дмитриевич рассказал, что случилось с ним в бараке. Добавил, что с Бляшкой у него возникли неприятности сразу. Он — рокоссовец, ни в грош не ставит заслуги армии в войне, приписывает победу уголовникам. И недоволен властями, отправившими его на досидку вместо того, чтобы отпустить на волю, как обещали. Что и его — Кондратьева, поставили в игре на кон не случайно. А потому что свели счеты, как с фронтовиком, не согласившимся с убежденьем ворюг.

— Так, так, — забарабанил пальцами по столу оперативник. И добавил зло: — Выходит, и эти вылупаться стали? И там идейные завелись? Ну вот что, Кондратьев, приведите себя в порядок. Вам покажут, где. И переходите к политическим. Отведут вас. И начнем сотрудничать.

— Уже начали, — уточнил Олег Дмитриевич.

Через час, отмывшись в бане, переодевшись в сухое чистое белье, он сидел напротив опера, слушал, что от него потребуется. И внезапно услышал приглушенный, будто из подземелья, крик. Удивленно уставился на опера. Тот усмехнулся: