Эльмира Нетесова - Стукачи

— Я и не думал о побеге. Мне на волю нельзя появляться неоправданным. Куда б делся без документов да еще в этой робе? Нет. Уж покидать зону, так по-честному. Не ожидая пулю в спину.

— Даже я от такого не гарантирован, — прервал начальник оперотдела. И сказал: — В больничке с неделю вас подержим. Отдохните там. Восстановите силы — и за дело.

Через полчаса Олег Дмитриевич лежал в чистой постели, на настоящем матраце. Даже подушку дали, с наволочкой. И одеяло теплое.

Кондратьев блаженствовал. За такую перемену он готов был переносить все уколы, пить таблетки ведрами.

До вечера он спал, даже ни разу не повернувшись на другой бок. Он не слышал уколов, сделанных ему. Он проспал обед. Его тело впервые получило возможность настоящего отдыха.

— Эй, ты, лысый пень, нарисуй «колеса»! — разбудил его ночью фартовый, попавший в больничку с каким-то отравлением желудка.

— Колеса? Отстань! Я не водитель! — хотел повернуться на другой бок. Но сосед не дал.

— Тебе трехаю, дай «колеса»! — и указал на таблетки, лежавшие на тумбочке Кондратьева.

— Бери.

Фартовый попробовал на язык каждую. Выбрал несколько.

И спросил:

— Что хочешь за них? Половину куска хватит?

Олег Дмитриевич согласно кивнул. Услышал, как вор

сунул ему под подушку шелестящие купюры и, булькнув горлом, проглотил таблетки.

Через пяток минут, побурев всем телом, он начал носить по фене всех своих кентов, оставшихся на воле. А потом кинулся с кулаками на Олега Дмитриевича.

Он гонял его по всем углам, под койки и под стол. Орал, обзывал, грозил замокрить, как падлу, как вошь на гребешке, размазать в параше. И запускал в Кондратьева табуреткой. Тот чудом выскочил из больнички, не зная, куда себя девать.

Босиком, в одних трусах и майке, вернулся в барак, клацая зубами.

А под утро к нему пришли фартовые:

— Вернись в больничку, — не просили, требовали настырно.

— Не пойду!

— Вернем паскуду!

— Все равно уйду! — пообещал твердо, зло.

— Шмаляй, трехаем тебе, там кент наш. Не мори его. Живей хиляй.

— Он едва не угробил меня. Отстаньте!

— Не ссы! Навар хороший получишь. За колеса, — и выволокли Кондратьева из барака.

Едва его уговорили, ушли из палаты, появился врач. Осмотрел Олега Дмитриевича, заметил, как знобит человека и, дав двойную дозу таблеток, запретил вставать с постели.

Кондратьев, едва врач ушел, сгреб таблетки под подушку. Но фартовый тут же потребовал:

— Гони их мне!

— Хватит! Не дам! Вчера чуть не убил. Не получишь.

— Кончай ваньку валять да выпендриваться. Не на халяву, башли даю. За колесо — зеленую, — предложил заносчиво.

— А потом башку свернешь. Не надо мне денег. И таблетки не дам.

— Во, подлый фрайер, сам не кайфует и мне в отказ! Жмот вонючий! Да эти колеса мне вагонами задолжали! Секешь, зараза? Контужен я!

— На деле, мусорами? — усмехнулся Кондратьев.

— Цыть, шкура! Воевал я! Все четыре года. Добровольно пошел. Сам ксиву рисовал, мол, сгребайте на войну. И замели. Меня под Кенигсбергом фольксштурмовик достал. Так дербалызнул, хуже легавого. Думал, вовсе копыта откину. Полгода в госпитале на всех медсестер кидался. Со шмарами перепутал. Даже в психушке был. Но слинял. Покуда кокаиню, все в ажуре. Чуть сбой — хана!

Тыква от боли разрывается. И житуха — мимо. Небо меньше гривенника.

— Я тоже воевал. И ранен был. Но уж коль войну перенесли, боль надо пересилить. Чего ж ты отыгрываешься на всех? За что на меня вчера наехал?

— Перебор вышел. Ты не зуди. Ни хрена с тобой не стало! Жевалки все на месте, копыта не вырвал, тыкву не скрутил. Ну и захлопнись. Не воняй бабой! Чтоб хвост твой сухим канал, буду по одной глотать, — достал пачку денег. И, протянув ее Кондратьеву, потребовал таблетки.

За десять дней у Олега Дмитриевича собралась круглая сумма. И, выйдя из больнички, он первым делом сказал начальнику оперчасти обо всем, что случилось в больнице, о деньгах не смолчал.

— Я знал о том заранее. Но ведь в прежнем бараке вас раздели. Теперь оденьтесь. Завтра автолавка приедет к нам. В зону. Вот и воспользуйтесь. Теплого побольше возьмите. Без него здесь нельзя.

— А воры не отнимут обратно свое? — спросил Олег Дмитриевич.

— Шушера могла бы. Фартовые — нет. Кстати, тот, с кем вы лежали, любому голову свернет, кто попытается отнять или ограбить вас. Помните на всякий случай. И не забывайте, вы уже сегодня — мой должник.

Олег Дмитриевич вернулся в барак. И зэки долго расспрашивали, как ему удалось выжить.

Вечером, посидев с политическими за столом, пригляделся к каждому. Послушал разговоры. Узнал и того, кто в первый день признал в нем стукача. Он и теперь не верил Кондратьеву. Оглядывал новичка исподлобья, присматривался. Ни о чем не говорил. Лишь слушал. И в отличие от всех ни разу не посочувствовал Олегу Дмитриевичу, услышав о шизо, о пережитом в больнице.

Кондратьев везде и всюду чувствовал на себе его пристальный взгляд.

Олег Дмитриевич за неделю сдружился в бараке со многими людьми. Были тут фронтовики, бывшие партизаны, руководящие работники, ученые, артисты. Большинство из них попали сюда по доносам стукачей.

Артисты — те за пустые песни. Ученые — за то, что жили не по средствам. Руководителей утопили свои же подчиненные.

Геннадий Балов, тот самый, не поверивший Олегу Дмитриевичу, был фронтовиком. Разведчиком прошел всю войну. Дослужился до полковника. Арестовали его в Берлине. В первый день мира. За то, что ребята из его разведбатальона, обмыв победу, вышли погулять на улицы Берлина. А тут немецкие девки. Ну и стукнула моча в головы. Затащили в дом. Изнасиловали… Всех пятерых парней приговорил к расстрелу военно-полевой суд. Хоронили их не как фронтовиков, а как преступников. А Балова за плохую воспитательную работу, за опозоренное звание советских солдат и разведбатальона прямиком в Магадан отправили. На пятнадцать лет…

Не сам Геннадий Балов поделился, политические Кондратьеву рассказали.

Разведчик старше всех по возрасту в бараке был. Его уважали все. С мнением полковника считался каждый.

— Ты не обижайся на него за недоверчивость. Он всегда с подозрением к новичкам относится.

— Не забывай и того, что он — разведчик. У них недоверие в крови заложено.

— Ничего. Обвыкнетесь, подружитесь, — успокаивали Олега Дмитриевича политические. Но Кондратьева их слова не утешали. Он чувствовал какой-то необъяснимый страх перед сверлящим взглядом Балова.

Случалось, вставал ночью Кондратьев на парашу. Балов — в упор на него смотрит. Не мигая.

Повернется в карьере — глаза в глаза с полковником встретится. Тот слова не обронит. Словно караулит каждое дыхание.

Никогда не садился он рядом или поблизости. Но каждое слово Олега Дмитриевича ловил на слух и все помнил. Будто в копилку памяти собирал услышанное.