Эльмира Нетесова - Макарыч

— В дом свой. Обиды позабудь. В семье всяко бывает. Зря ты так сразу ушла. Утряслось бы…

Авдотья торопливо стала одеваться. Она и не оглянулась на Акимыча. Вроде его и не было тут. В радости своей спешила. Как бы сын не передумал. Старик молчал. Он сидел, оглушенный увиденным. Ведь даже доброго слова ему нет. Он даже виноват оказывается в чем-то. Но в чем? Что тогда зимой подобрал Авдотью с завалинки дома замерзающую? Что обогрел ее? Как мог заботился? Она же все забыла. А может, и не спас он ее вовсе, не дал тепла? Ведь зверушки и те добро помнят. Знать, об Авдотье зря так думал. Вон как старуха торопится. Мечется. Поди, уйдет не оглянувшись. А что ее там ждет?

Нет, не скорое одиночество пугало лесника. К нему, он знал, скоро привыкнет заново. Но вот это… Это за что? Чем он грешней других? Почему с ним так стряслось? Что худого он сотворил? Акимычу стало жарко. Так жарко, что даже за спи н у потекло. В глазах туман поплыл синий, с подпалинами. Весь в ожогах. Старик встал, зачерпнул в ковш ледяной воды. Зубы выстукивали о края. В ода на рубаху стекала. Во рту жгло. Горло пересохло.

«Ох, Господи, дай мне стерпеть, нехай хворь моя чужим не станет видной», — просил Акимыч.

Отойдя от ведра, он нечаянно задел Авдотью.

— Ой, Акимыч, ты не видел плат мой кашемировый, што невестка даровала?

— Не ведаю.

Вскоре старуха все нашла, уложила в узел. Увязала.

— Ну что, пошли? — оторвался от косяка Митька.

— Прям в ночь, тут жа?

— Зачем ждать? К утру дойдем.

— Ну, с Богом, — шагнула Авдотья к пороху

— Можа, по-человечьи простимси? — окликнул их с порога Акимыч.

Авдотья будто только теперь о нем вспомнила:

— Митя, познайси, то Акимыч.

— И что? Нам скорей домой надо.

— На путь-дорогу давай хоть выпьем с тобой. Да за возврат твой в дом.

— Это ладно, — согласился Митька и придавил край табуретки.

Авдотья ждала у порога. Она неловко крутилась у двери. Поглядыва л а на сына.

— Поснедай хочь. Сядь. Путь долгай.

— Не хотца.

— С собой возьми. Без запасу карман скорбная.

Сама ведаишь.

Акимыч разлил перцовку по кружкам.

— Ты б, Авдотья, напослед сготовила б нам чего зажевать.

Старуха засуетилась у печи.

— Ну, дай вам Бог счастья и добра, — поднял кружку Акимыч.

Митька согласно кивнул. Пил он тяжко. Давясь и тужась.

— Ты мне проскажи, Митрий, чево тебе ране сроку домой с войны отправили?

— Контузия.

— Она хто такая?

— Ранение в голову.

— Ноне как?

— Выздоравливаю.

— В дому был?

— Ага.

— Детва здорова?

— Что с ней станется.

— Признали?

— А то как же? Сразу.

— Чем займешься?

— Погляжу еще.

— Може, еще по одной? — предложил Акимыч.

— Нет… Ну, пошли, — позвал, вставая, Митька Авдотью.

Та посеменила к двери. Выскользнула с узлом за порог. Тихо-тихо, всплакнув, захлопнулась за ними дверь.

Акимыч посидел немного. Руки дрожали. Тело свело ознобом. А шаги за порогом уже совсем стихли.

Старик зачем-то встал. Подошел к двери. Долго, долго вглядывался в темноту. Он ничего не увидел в ней. Хотел что-то крикнуть или кого-то позвать, но голос пропал. Руки шершаво скользнули по косяку.

Глаза Акимыча зализывала холодом ночь. А в ней ни одной звезды, ни одной надежды. В ней не было просвета. Лишь хриплый стон, голоса мертвых деревьев пели погребальную. Да зачем-то жалобно пищал порог, как щенок, отнятый у суки. Зачем он надрывался? Ведь не по ком плакать. Все живое оставило зимовье. В нем нет тепла, нет радости, нет жизни, а значит, не стало больше и горя. Медленно крутнулся дым из трубы. Прилег к порогу. Верным псом лизнул лицо Акимыча, словно прощался с ним. Да снег, решивший заменить саван, падал тихо, будто боялся нарушить уже вечный сон. В открытые глаза Акимыча глядели ночь и тайга.

Марья в это время не спала. Беспокойно ворочалась с боку на бок. Плакала в подушку. Ждала М акарыча. Бабье ее сердце ничего не говорило ей, когда он вернется. Да и сам он ничего не сказал, уходя.

— Связался с прохвостами, беды на свою головушку накличет, ох, горе горькое. И никто не подмога в той тайжище-пропасти. Век бы мне ее не видеть, — голосила баба.

Макарыч спал, пугая мужиков жутким храпом. Кого-то лаял в промежутках. Обзывал лешаком плешатым. Обещался, нагрянув, перцовой по маковку залить, чтоб не протух. Под утро начал выдрыгивать ногами такое, что все его помощники, насмерть перепуганные, повскакивали.

— Эй! Проснись! Макарыч! Нешто так по-божьи ногами в хари тыкать? — кричал дед Варлампий.

— Он, наверно, чокнулся, — покрутил у лба младший Журавлев.

— Захлопнись, не то проснется, зубы в зад вобьет, — посоветовал ему старший.

— Костер готовьте, — цыкнул на них дед.

Братья пошли за сушняком. Макарыч не просыпался. Но дед не отставал. Он дернул его за руку, потом за нос. Не выдержав, потянул за бороду.

— Сгинь, нечистая сила, — отбрыкнулся лесник и торопливо закрестился.

Дед с перепугу на снег плюхнулся. Да, ему повезло, что удар по нем не пришелся. Он еще раз потормошил Макарыча. Тот удивленно открыл глаза.

— Чево те зараз?

— Очкнись. Напугал до смерти. Лягатца вздумал конем диким. Не-е, с тобой разе можно о бок спать? В фоб ране сроку сгонишь. Мужики всю ночь маялись, глаз не прикрыли.

— Рази то мужики? Им до таково чину по гроб не вырасти. Нашел мужиков… Ай сбесилси?

Вскоре на небольшой поляне горел костер. А прокопченный чайник Макарыча, примостившись на треноге, грел корявые бока на огне.

Лесник помешивал в угле картошку. Дед тянул к теплу ноги. Братья досыпали спугнутое. Но, заслышав бульканье кипятка, вскочили.

— Ишь, сон мил, жратва тово краше, — засмеялся Макарыч.

Он выкатил из угля готовую картошку, разделил поровну. Свою не стал чистить. Разломив, посыпал крупной солью, обгорелую в рот пихал. Запивал чаем, причмокивая. Братья ели торопливо. Дед мелкими глотками чай пи л. Нюхал, улыбался беззубо.

— Слухай, Варлампий, а хто те пасть спаскудничал? Иде жевалки растерял? Ай пропил по недомыслию?

— Не-е, цинга отняла. Все до едину повыпадали.

— Черемшу трескать надо было.

— Не знал я про ее тогда.

— Давно такая оказия?

— Ох, уж и не припомню. Видать, до женить бы еще.

— Баба не помогала зубья растерять-то?

— Смирная она у миня. Сам полишился зубьев-то, — шамкал дед.

Лесник подкинул в огонь сушняка, глянул на небо. Скоро совсем рассветет. Он встал, поблагодарил Бога за еду и ночлег, попросил удачи. Поклонившись Господу до земли, велел всем собираться. Сам костер затушил.

— Ночевать сюды возвернемси. Коли наперед мине итить доведетца, сказываю. Место хочь запомните.

— Нам тайга, что дом. Мы с Петром всю жизнь в ней, — попытался утвердиться младший.

— Ты слухай да сполняй. Трепатца закинь. Знаем мы вас. Иде жисть ваша катилась, кажной собаке про то ведомо. Другим мозги гадь, не мине! — вскипел Макарыч.