Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

— Емельяныч! Ты скоро освободишься? — спросил майор.

— Еще с полчаса.

— Мы к тебе! Давай поторопись!

— Подождите немного.

Доярки приносили молоко, замеряли, сливали в бидоны. Удивленно смотрели на приехавших. Следователь изучал их лица, голоса. С ними работал поселенец. Как они ладили?

— Вы б в будку зашли, чего снаружи стоите? Комары загрызут ведь, — сказал старик сторож.

— Спасибо, отец, — поблагодарил Яровой и вошел в будку.

— Молочка попей, сынок.

— Нет. Не хочется.

— А чего? Оно пользительное всем.

— По делу к нам, с лекцией?

— Нет, отец. К Емельянычу.

— А он что?

— Скажи, отец, а ты не помнишь поселенца? Работал тут у вас несколько лет назад.

— Володька что ль?

— Да, он самы й!

— Как же не помнить? А вы что? Родственник его.

— Нет отец, — и Яровой представился.

— Зн ачит беда с ним стряслась опять какая? Вот уж не везет мужику. Как проклятье над ним какое висит. Нигде не может найти себе места под солнцем. А ведь и неплохой человек, скажу я вам. И трудяга редкий.

— А что произошло с ним? Отчего у него произошло это помешательство? Как вы думаете?

— Я не знаю точно. Слыхал, что наша Торшиха телогрейку его спалила. Он после этого… Рехнулся. Вообще-то он ее никогда не снимал. Даже спал в ней. Верно, подарок. А может еще что, хотя мне кажется, что не в ней дело. Устал он. Оттого и спятил.

— А что за случай с быком произошел.

— Опять же эта Торшиха. Она выпустила. Бык и поддел Вовку.

— Он не жаловался ни на какие боли.

— Как же, мил-человек! Все кишки ему Буян чуть не выпустил. Убил я его. Сам. С ружья.

— Значит, доярка виновата?!

— Она. Лярва! Нетель проклятый! Она не только с ним, ни с кем не ладила. С бабьем перегрызлась. Сколько раз просили Емельяныча убрать ее отсюда, все жалеет.

— Скажи, отец, а вот тебе поселенец досаждал.

— Мне? Упаси Бог! Подмотал. И бабке моей. И этим… Ну, бывало, какую и матюгнет для острастки, так у нас без этого никак нельзя. По-доброму не понимают. А Володьку тут уважали? Да, оно, что ни говори, он холостяк, а и у нас тут одиночек пруд запруживать можно. Со всех сторон его обхаживали. Друг перед дружкой старались. Наперебой. Все хотели не портить с ним отношений. Оно и для работы так было лучше, да и в жизни веселей. Только одна стерва — Торшиха! С ней у него в первый же день все наперекосяк пошло. Сразу поцапались. А почему — кто их знает?

— Он с вами общался?

— Говорили.

— О чем?

— О всяком.

— А точнее?

— О жизни.

— А о лагере он говорил вам, где срок отбывал?

— Говорил. А то как же? Много чего рассказывал.

— А что именно?

— Страсти всякие. Особо про одного. Он навроде Торшихи для него был. Тоже змей! Убивец — не человек! Ох и люто не любил его Вовка!

— После поселения не собирался он остаться в Соболеве?

— Что ты! Он же городской. Каждый день свой здесь считал. Все ждал, когда поселение закончится. Да и что ему у нас делать? Кому понравится всю жизнь в навозе ковыряться? Он ведь свое как только отбыл бы, враз помчался б в город. К себе. На родину.

— А не грозился он разделаться с тем, какой в лагере ему мешал?

— Нет. Словами лаял. Погано. А чтоб грозить — нет. Не было такого! Да и не злой он! Хлебнул лиха! Вон Торшиха! Сколько беды причинила, а он и ей помогал. Первый прощал. Мужик все ж. Отходчивый. Она тем и пользовалась. Тот гад, видно, тоже такой сволочной. Как и эта лярва! Прости меня, Боже!

— Как он тут зарабатывал?

— Неплохо! На жизнь с лихвой хватало.

— Сбережения имел?

— Кто ж его знает. Я чужих денег не считаю. В мои леты не это, здоровье ценится.

— А не рассказывал, есть ли у него родные?

— Завели мы как-то об том разговор. А он рукой махнул. Мол, что там родные? У меня они что есть, что нету. В своей семье подкидышем рос. И туда навряд ли он вернулся бы.

— И писем он от них не получал?

— И-и, что ты? На свободе жил — не нужен был. А кому поселенец нужен? Да он и не ждал ни от кого писем-то! На что они ему? От них одна морока. Своих забот полно, на чужие места не остается.

— Ну, спасибо тебе, отец!

— Торопишься?

— Да!

— А что с Вовкой-то.

— Пока не знаю. Может и ничего.

— Ты увидишься с ним?

— Постараюсь.

— Привет ему от меня передай. Поклон наш. От меня и от старухи. Скажи, что помним мы его. Нехай ему судьба лаской подарит за его добро. А коль захочет, нехай в гости заглянет. Картошкой печеной угощу его.

— Передам, отец, обязательно передам! — пообещал Яровой, и направился к освободившемуся отдел Емельянычу.

— Заведующий фермой пристально посмотрел на него.

— Вы ко мне?

— Да к вам.

— Пройдемте в будку, — и, оглянувшись на майора, сидевшего в кругу доярок, попросил: — Ты развлекай покуда этих галок. Дай мне спокойно с человеком поговорить.

— Иди! Иди! — рассмеялись доярки. А какая-то особо озорная крикнула: — Да не задерживай долго! Дай хоть и нам в приличном обществе побыть! В кои-то веки мужчины о нас вспомнили. Навестили! Так ты там не очень его держи!

— Ладно! Сорока! — рассмеялся Емельяныч и, крутнув головой, пропустил в будку первым Ярового.

Как только он заговорил о поселенце, лицо Емельяныча посерело.

— Что с ним? — вскинулся он.

— Идет следствие. Пока нужно все установить.

— Но он же больной! — исказилось лицо Емельяныча.

— Что послужило толчком к болезни.

— Трудно сказать. Телогрейка… Но это же, право, смешно. Что в ней? Сгнила ведь на плечах. Может потому, что не кто иной, а Торшиха — доярка наша, сожгла ее, а у них что-то не ладилось меж собой.

— Вы-то сами верите в это предположение.

— Других объяснений нет. Если бы были — сказал, — развел руками Емельяныч.

— Но это предположение — смешное. Простите меня за резкость. Но вы, проживший жизнь, должны разбираться в психологии, ведь Владимир не мальчишка, какой из-за бабенки мог бы лишиться рассудка. Ведь он отбывал наказание в двух лагерях. Знал обиды и почище, чем потеря телогрейки. Тем более, что обычная телогрейка не могла представлять для него особую ценность. Тем более, что и зарабатывал он здесь прилично, как я уже наслышан. К тому же, телогрейку, которая ему полагалась как спецодежда для работы, он мог получить в любое время. Но он предпочел остаться», в той, в которой пришел из заключения. И не снимал ее, даже ночью. Это уж совсем неспроста.

— Что вы хотите сказать?

— Я не утверждаю ничего. Я объясняю всю абсурдность вашего предположения.

— А вы сами, как думаете, в чем дело?

— Пока не знаю.

— Что он натворил? Почему вы о нем спрашиваете, можете сказать? — попросил Емельяныч.

— В Ереване убит человек.

— Ну и что?

— Я думаю, что к этому, возможно, причастен и Владимир.

— Не понимаю.

— Что именно?

— А при чем он и Ереван?