Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

— Владимир возможно уже отбыл поселение.

— Ну и что?

— А значит, имел возможность приехать в Ереван. Там у него был враг. О нем он и сторожу говорил.

— Ну и что? Говорил! Я тоже вон сколько раз бабам грозил, что головы поотрываю им! Ан все живы — чертовы свиристелки. Язык — не руки! Мало о чем говорим?

— Этот был его врагом! Давним.

— Забыл он о нем! Уверен.

— Почему?

— Бабы тут как-то подрались. С этой нашей… Она его враг. Казалось бы, ему на руку. Бил не он. Так нет же! Разогнал. Всех. И пристращал. Знаешь чем? Лагерем! Ради их самих, ради их блага от беды уберег. Потому, как свое горе помнил. Не хотел, чтоб другие его хлебнули. А тоже враг. Да какой! Сколько гадостей Вовке делала! А он ее и пальцем не тронул. Она ж поселенца под смерть подвела. Не думаю, что тот убитый больше обосрался. Из-за этой, он мог снова в лагерь загреметь. И очень просто! Она его шантажировала, оговаривала. А он молчал и прощал.

— А почему?

— Свободой дорожил. Пусть относительной. И лагерей, как огня боялся. Убить не мог! Точно.

— Ну, а телогрейка?

— Что?

— Как теперь думаете? Такой осторожный, терпеливый! И вдруг из-за того, что ее баба сожгла? Вы же сами себе противоречите.

— Не знаю! Ничего не могу понять! Но видно и его терпению предел настал. Закономерность последней капли. А он ведь тоже человек. Как и мы: с самолюбием, гордостью, да и ранимый. Чувствительный к добру. Такие свое место под солнцем спокойно другим уступают.

— Не уверен, — покачал головой Яровой.

— А я докажу!

— Давай!

— Поругались как-то они с Торшихой. А тут отел. В ее группе. Она не пришла вовремя. Проспала наверное. Так он за нее телка принял. И никому не сказал. А корова чуть не погибла. Ты знаешь, что бы ей за это было? Под суд! Так-то вот! А он уберег. И ни слова! Я об этом много позже узнал. От баб.

— Это не доказательство. Это хорошая черта характера. Но не больше.

— Но этой черты у убийц, да что там, у нас, у нормальных, не всегда сыщешь. За мелочи друг на друга рычим. Не прощаем малых малостей. А он! Да если он преступник, тогда кто же мы, все — бабы, я! Ведь он и мне жизнь спас. А кто я ему? Никто! Способный спасти — не убивает! Не то у него сердце! Натура не та. Для этого, по крайней мере, зверем быть надо.

— Но человек этот убит рукою человеческой!

— Не Вовкиной!

— Не утверждаю!

— Ты ищи, следователь! Ищи! Но только не в Вовке, этого я знаю! Поручиться могу!

— Этого не нужно. Я расследую. И проверяю все и всех подозреваемых!

— Расследуй. Но пусть твоему разуму и сердце подсказывает. Поможет истинного убийцу установить. Им не может быть Вовка.

— Возможно, вы и правы.

— Послушай, когда закончишь дело, черкни мне. Несколько слов. Он или нет. Ждать буду. Он для нас не просто поселенцем был. До сих пор не верится в случившееся с ним тогда. А в это убийство, заранее, не верю. Черкни, чтоб спокойнее было.

— Напишу. Обязательно.

— И еще передай, если не найдет ничего получше и захочет вернуться к нам, пусть едет. Мыбудем рады ему.

— Передам!

Емельяныч встал.

— Я свободен?

— Да.

— Можно идти?

— Пригласите Торшину, — попросил Яровой.

— Эту? Зачем?

— Для объективности.

— Где объективность была, там знаете что у нее выросло?.. — сплюнул Емельяныч.

— Это нужно для следствия. А выводы я и сам умею делать! — прервал заведующего следователь.

Тот вышел. Потоптался на крыльце нерешительно и крикнул:

— Эй! Торшиха!

— Что тебе?

— Иди! Тебя требуют!

— На кой предмет?

— Сказал бы! Да майора стыдно!

— А ты давай!

— Иди, стерва! Чего ломаешься? Заварила кашу! Теперь хлебай! Метель!

В будку вошла Торшиха. Тонкие губы в испуганную лягушачью улыбку растянуты.

— Здрасте. Вы звали меня?

— Проходите. Садитесь.

Торшиха до неприличного громко икнула. Потом, прикрыв рот ладонью, спросила удивленно:

— Что нужно?

Услышав имя бывшего поселенца, доярка не на шутку испугалась. Лицо оплыло, красными пятнами покрылось.

— Знала ли? Конечно, знала. Вместе работали.

— Причина неприязненных отношений? Можете ее объяснить?

— Это личное. Не могу! — поджала губы баба.

— Для следствия нужны факты. А не эмоции!

— Не буду говорить!

— Хорошо. Тогда здесь в протоколе допроса я сделаю отметку о вашем отказе от показаний.

— Ну и что?

— Не удивлюсь, что после этого вас могут привлечь к уголовной ответственности. За отказ и намеренное сокрытие фактов, необходимых следствию.

— Эти факты не могут интересовать следствие. И никого. Только меня и его!

— Что ж! Ваше дело. Каждый сам себе хозяин!

— Нет! Погодите! Не делайте отметку!

— Я слушаю!

— Была я с ним. Думала, женится. А он молчал. Разозлилась. Виновата.

— Только это!

— Да! А разве не причина?

— Вам виднее!

— Полгода ждала…

— Это меня не интересует. Расскажите, как вы телогрейку сожгли?

— Обычно. Как хлам!

— Вы ничего не заметили в ней?

— А что?

— Вопросы задаю я.

— Ничего.

— Она вся сгорела?

— Да! Верх.

— А подклад, вата?

— Эта я в речку кинула.

— Можете показать где?

— Могу. Да только ее течением понесло.

— Он не пытался ее искать?

— Нет. Он решил, что она вся сгорела. Да и какая разница? Носить ее он все равно бы не смог.

— Поймать ее, найти, вы не пытались?

— Кому она нужна, эта грязь? Ее под ноги никто не постелил

бы!

— Зачем вы это сделали?

— Сама не знаю. Со злости! Видела, что он с ней не расстается. Хоть так досадить хотела.

— Как он отреагировал?

— По земле шарить стал. Вроде, ослеп. Пепел щупал, землю царапал. Кричал.

— Что именно?

— Сейчас плохо помню.

— Постарайтесь!

— Он кричал, что сгорела его жизнь, что смерть ему теперь милее.

— А еще?

— Потом он стал есть пепел. Смеялся страшно.

— Какой пепел?

— От телогрейки.

— Вы не слышали, он не говорил слово «Скальп»?

— Да! Вспомнила! Говорил! И клещей звал. У нас в тайге на деревьях клещи есть. Он звал их убить его.

— А потом?

— Он головой в корягу стучать стал, — разревелась баба. — Потом он в речку прыгнуть хотел. Но мы не дали. Удержали его. Отвезли в больницу.

— Вы навещали его?

— Нет! Кому нужен сумасшедший?

— Кто из ваших его навещал?

— К нему никого не пускали.

— Долго он был в вашей больнице?

— Долго. С месяц.

— А потом?

— Увезли его.

— Вы с ним не виделись?

— Нет. Боялась.

— Он писем вам не писал?

— Нет.

— А другим работникам?

— Никому. Иначе бы сказали, — хлюпнула носом Торшиха.

— Он вам говорил о себе?

— То, что всем. Наедине— нет. Ничего. Не думал он обо мне всерьез.

— На память ничего не дарил?

— Его память — одна ночь. И все! — разозлилась доярка.

— Вы у него дома бывали?

— Да. Один раз. Я же говорила.