Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка

— А откуда про это знаешь? — невпопад выкрикнул «адвокат».

— Пора знать, что вопросов суду не задают. Эй, там… вмажьте Штопору за неуважение, — услышав звук затрещины, Шило удовлетворенно кивнул и хотел сесть. Но, вспомнив о своих обязанностях, обратился к Гному: — Говори. Все, как перед родной мамой!

Гном встал. Обвел воров грустным взглядом:

— Кенты мои, ни в чем не виноват я перед вами. Ни сегодня, ни неделю назад. В тот раз Бондарь спрашивал меня не про «три листика». А про то, кто убил «суку», за какую я сижу. Но я не раскололся и опять сказал, что «суку» того сам грабанул. И вины барака в том не было. А на кайфе кенты сами засыпались. По запаху. Их конвой унюхал. В этот раз меня спрашивали про хмыря, какого никто из вас не знает. Его пришили. Потому как на фотографии, которую мне дали, тот мужик уже жмур. Но они не знают, кто он? И… кто его ухлопал…

— Зато ты будешь знать, кто тебя угробит, — прервал «заседатель» Дубина. В бараке зашумели.

— Тихо, падлы! Суд это или не суд!

— Всем заткнуться! А ты, Крест, веди ксиву! — рявкнул Шило.

— Я не сказал ничего. Стемнил, что надо кое-что вспомнить и посоветоваться в бараке с кентами. Они дали мне фото того фрайера, а Бондарь папиросы — в аванс. Вот и все. Когда я вернулся, хотел поговорить с «бугром», как вор с вором. Но он сразу на меня бочку покатил. Обещал мурло на спину закрутить. А слушать ни о чем не захотел. Вот так все и получилось, — развел руками Гном.

— Ты все? Оттрепался? — спросил Шило.

— Да, — дрогнул голосом Гном.

— А теперь начнем допрос свидетелей, — нахмурился Шило и, указав на старика в углу барака, повысил голос: — Тебе слово, Белая лошадь. — Старик встал.

— Ты давно знаешь Гнома?

— В одном году попали.

— Способен он продать своих?

— Нет, Шило. Не верю я тому. Гном хоть и не «в законе», но честный вор. Своих не закладывает. Сам за «суку» срок тянет. Разве может такой заложить! Не пофартил он тебе чем-то. Вот ты и лезешь и бутылку. А при чем тут все мы? Зачем вора позоришь ни за что? Скажи лучше ему прямо, чего хочешь ты от него? И все тут.

— Я запретил ему с Бондарем говорить о чем бы то ни было. А он снова за свое, — кипятился Шило.

— Мы знаем тебя. Гном никому зла не делал. Кентов всегда выручал. Кенты вышли, а он здесь. Их вину на себя взял. Это ему они посылки шлют. А ты их у него отбираешь. Ничего Гному не даешь. Нечестно так. Гном тоже молодым был. И пусть «бугром» его не сделали, в «сявках» он тоже не ходил. А почему ты его здесь, на суде, на «парашу» посадил?

— Садись, Белая лошадь, говорить надо по существу. Сейчас не меня. Гнома судим.

— Лярва ты, а не «бугор», — сел на место старый зэк.

— Ну а ты, Сатана, что скажешь? Как думаешь про Гнома? — спросил Шило патлатого худого мужикам

— Я? Коль ты думаешь, что Гном — «сука», значит, есть основания. И нехрен тут сопли распускать, что было прежде. Мы не за прежнее его судим. А за сегодня. Облажался— отвечай. Сами жить не умеют — другим не дают. Жалей их всех. Ишь, посылки отнимают у них! Верно, на это Бондарю капали? Сексоты [9] от сек. сот. — секретрыи сотрудник проклятые. Бей их на месте и все тут. Совсем обнаглели.

— Молодец, Сатана! Пиши, Крест, пиши!

— Так их!.. — неслось с нар.

— Что скажет сам Саквояж? — ухмыльнулся Шило плосколицему беззубому старику.

— Лишить слова «майданщика»!

— Он не в законе!

— Саквояж — «шестерка»!

— Суд необъективен!

— Равный равному судья!

— Поменять судью!

— Гном, плюнь на них!

— Заткнитесь, падлы! — поднялся шум в бараке.

— Лизожопы! Гнома защищаете! Старую проститутку! Он вас всех…

Сорвавшись с нар и скамеек, воры кинулись друг на друга.

— Ты на меня, на «законного», паскуда, «щипач»! На!

— Проклятая «шестерка», и ты за них! Получай!

— Кенты! Бей их! «Бугор» наши животы съел! Проткни— хлебом брызнет.

— Замолчи, стерва!

Удары сыпались направо и налево. Кто кого бил и за что уже трудно было разобрать. Кто-то в ярости отдирал доски и колотил ими всех — своих и чужих, правых и виноватых. Сразу двоих, троих. Трещали нары, мелькали ноги, руки. Кто-то опрокинул «парашу» и та разверзлась скользкой зловонной лужей. А вот уже, поскользнувшись в ней, добрый десяток зэков черной бранью исходят. Сейчас нет правых, все виноватые. Зэки слились в один большой клубок ярости. Кто, где — нельзя понять. Все дерутся отчаянно, не на жизнь. Кто-то глухо стонет, вцепившись в стойку нар. Кровь хлещет из носа ручьем. Изо рта— клубки крови, выбитые зубы выплевывает. За что? За честь! За чью? За общую! Но ты при чем? И зубы? А как иначе! Вон рядом не человек — коромысло! Кто это? Да разве теперь поймешь? Вместо лица — месиво. Драчун. Теперь вот не дышит. Дыхалку отбили. А вон «сявка» под нарами тонким голосом плачет. Слабый, как былинка. А туда же! Первый раз осмелился в драку сунуться. И то не дали. Враз отключили. Выходит, и в этом надо соблюдать равенство. И прижимает очнувшийся «сявка» к опухшему глазу рваный шарф. В нем и слезы, и кровь, и жалобы — все перемешалось. Уж лучше было бы не лезть. Лучше бы, избитым помогал оклематься. Так вот ведь как на грех — мужичье взыграло. И откуда оно взялось? Как верх одержало? Хотя что там говорить, мурло его со дня первого для синяков живет. Одно лишь успокоение — не один он теперь такой разрисованный будет. Другим хуже достанется. Но кто его отделал? Так и не приметил, не увидел. А кого он? Тоже не знает. Всех подряд молотил слабыми кулачонками. А вот и Гном у самой двери лежит. Кто его так зашиб? Верно, Шило. Хотя за него есть кому избить Гнома. Да и много ли надо старику? Но от чего так болит спина? Кто- то по ней двинул кулачищем. Эх, годы, годы! Лет двадцать назад он не позволил бы утворить над собой такое. Тогда он умел за себя постоять. А теперь, видно, за прошлое всяк норовит обидеть. Ох, как больно дышать. Выползти бы сейчас за дверь, сунуться лицом в холодный снег. Заморозить, застудить боль на несколько минут. Но где взять силы, чтобы подняться? Нет их, одна боль осталась. Боль слабости. Вот так, наверное, умирают. Когда душа от тела отлетает, в ней ничего не остается для жизни. Даже дыхания. Эх, мама родная, до чего же поганая эта шутка— жизнь. Не успев родиться, плачут слабые, не успев умереть, — маются старики, даже оплакать себя не могут. Опять же от слабости… Оно и понятно, можно отдохнуть. Пора, скольких сам на тот свет отправил? Ох-х, как тяжело об этом вспоминать! А они ведь молодыми были, им тоже больно было умирать. Наверное, куда больнее, чем ему. Эх, сейчас бы воды глоток. Промочить бы это безобразное сухое горло, и шершавый колючий язык. Как он распух! Даже не поворачивается. Онемел. Попросить воды, хоть глоток… Но голова — словно онемела. Ее не сдвинуть, не повернуть. До слуха доносится шум драки. Она не затихает, она разгорается.