Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка

— Тебя послушались. За тобою в пургу пошли. По морозу. Не верили в жизнь. В спасение не верили. Верили тебе. Тысячи жизней — за одну твою. Ты сам поставил ее на карту. И повторись ситуация, ты поступил бы точно так же, как и в тот день. Ты знал — их спасение в твоих руках. И они слепо тебе поверили. Чужие. Не друзья. Заключенные. Без страха отдали свои судьбы в твои руки. Не потому ли, что добрыми были эти руки… — Но почему мне не верит Бондарев, мой новый друг, так и не ставший им? Может, потому, что ты не спорил, а умел приказывать, требовать? Но от друга, даже несостоявшегося, ничего нельзя требовать. Дружба, говорят, это цветок, который надо носить под сердцем… Но так ли оно? Не изнежится ли цветок, не знающий ветра и дождей, как человек — сомнений… Изнеженное, самовлюбленное, не способно выжить в трудном. А слабое пригодно ли для мужской дружбы? Ты бы не захотел иметь такое под сердцем. Слабый друг опасней сильного врага. Так ведь, наверное? — улыбнулся Аркадий. И подошел к портрету Бондарева. Тот хмурился, словно недоволен появлением следователя. Резко сдвинуты его брови в одну полоску. Губы поджаты, словно вот-вот скажет: «Ну, что ты ко мне прицепился, тудыт-твою…»

— Ишь колючий какой! Ну прямо прирожденный начальник лагеря. Злости больше, чем души. Иль на фронте все оставил без остатка? Но разве так годится? Ты ведь и своего молодого друга — майора немногим больше зэков уважаешь. Забывая, что перед тобою человек другого поколения. А значит, побережное с ним надо. Поосторожнее. Ведь он стажером познал то, о чем ты столкнулся, став мужчиной. Его душа и в молодом теле поседела… А ты вместо того, чтобы согреть ее, свое чудом выжившее прошлое в пример ему ставишь. Дескать, и ты так живи. А по-человечески ли это? По-мужски? Зачем добиваешься, чтобы мужающее сердце по твоим часам стучало, твоею болью билось? Да пощадил бы ты его, избавил от своей ненужной уже опеки! Ведь истинный друг лишь тот, кто умеет беречь друзей от своих неприятностей. Прошлых или сегодняшних, все равно. А ты вот этому не научился. Ты хочешь сделать из майора свое подобие и потому презираешь всех, кто тебе помехой в том. Успокойся, ты многого достиг в деле своем. Но приобрел ли ты в нем друга? Ты в этом не уверен. Я тоже. Ты жил труднее, а он при чем? Да и что ты поставишь ему в пример из твоего сегодняшнего дня? То-то, Игорь Павлович! Нечего. Ты — как старый мундир на вешалке. Все на месте: и ордена, и следы от пуль, и даже запах пороха. Но нет главного. Души-то нет. Ты — тот самый мундир без плоти и крови. Ох, как нужно тебе опомниться! Да знать, что беда твоя не столько в ошибках, сколько в том, что ты решил, будто от них застрахован…

С портрета на Ярового смотрели сердитые глаза Игоря Павловича. Они не соглашались то ли со следователем, то ли с собственной неуклюжей судьбой. — Они злились. Они знали заранее, что в будущем судьба уже не улыбнется. А значит, нечего от нее ждать. Все, что было, — ушло. Осталось позади. Впереди старость. Какою она будет?

— Мы не враги с тобою. Успокойся. Разве могут враждовать две горы? Нет. Каждая живет лишь своею жизнью. Люди не должны враждовать из-за границ признания, потерянных или приобретенных, как горы не могут спорить из-за ручья — кого он больше предпочтет. Это уже его дело. И только его…

— Аркадий Федорович!

Яровой оглянулся, — в дверях стоял начальник лагеря.

— Ваша помощь нужна.

— В чем?

— Вы оказались правы. Воры свое заподозрили. Решили, что стукачом был Гном. Избили его… Не верят, что следователь приехал…

— Короче, мне нужно к ним зайти?

— Да.

— Ну что ж, я готов.

Майор открыл дверь перед Яровым и сказал негромко:

— Вы два дела добрых сделаете.

— Какие? — удивился Яровой.

— Гнома спасете от подозрений, облегчите ему жизнь. А второе — они вам помогут в опознании.

— Вот как!

— Только вы в барак сами войдите. При сопровождающих они не будут откровенными…

— А мне вашей помощи не надо, — усмехнулся Яровой и первым ступил в яркую полосу света, освещавшую зону.

Майор шел следом.

— Вы мне покажите, где барак. А сами идите. Своими делами займитесь.

— Я провожу.

— Ни к чему. Я сам.

— Оружие есть?

Яровой рассмеялся.

— Мое оружие — голова, а она, к счастью, всегда при мне…

Шило сидел на нарах, поджав под себя ноги, сиплой фистулой пел: «От качки стонали зэка, Обнявшись как родные братья…»

«Бугор» оглянулся и увидел Ярового. Оборвав песню, быстро слез с нар:

— Здравствуйте, гражданин следователь, — Шило изобразил на л ице радость.

— Здравствуйте! — обратился Яровой ко всем обитателям барака. Те удивленно приподнимали головы, на приветствие ответили не все.

— Милости прошу, — выдвинул «бугор» табурет и, заботливо протерев его рукавом, подвинул Яровому.

Тот сел. Оглядел зэков, барак и, повернувшись к Шило, спросил:

— Я пришел по вашей просьбе, которую мне передали. О чем вы со мной хотели поговорить?

— Слышал я, вроде кого-то из наших кентов ищете? — хитровато прищурился «бугор».

— Из ваших? Что ж, вполне возможно, — усмехнулся Яровой.

— Зачем он вам? Ну, убили «суку». Кто-то сделал два добрых дела. Его бы наградить за такое, а вы…

— Доброе, говорите, дело сделал? С каких же это пор убийство добрым делом, подвигом считалось? Для кого? Это обоюдно. Для вас — одним блатным меньше стало. Для нас — одной «сукой» убавилось. Ведь не о человеке речь идет. О швали. Отбросах. Этим мы свои ряды подчистили и с ваших плеч хлопоты сняли.

— В ваших компаниях убивают опасных для вас, тех, кто понял многое. И решил жить честно. Без вашей поддержки. Вот и могли снести с ним счеты, боясь плохого примера для других, — отчеканил Яровой.

— Думаете, он вашим стал бы? Сознательным?

— Возможно — хотел! А может — и стал. Иначе не расправились б ы.

— Как знать, может, вы и правы в данном случае, — невесело усмехнулся Шило и, спохватившись, рявкнул в сторону: — Мавр, дай ксиву, падла!

С нар не спеша встал вор. Смуглое, холеное лицо его будто и не было обожжено морозами. «Наверное, кормится за счет «шестерок» и «сявок», — подумалось Яровому. Мавр достал из-под подушки фотографию, какую Бондарев дал Гному.

— Вот этого пришили? Так я понимаю?

— Вы его знаете? — Яровой ответил вопросом на вопрос. Шило долго всматривался в фотографию. — Этого фрайера я не трогал, — вильнул он глазами.

— Понятно! Фото недавнее. Шило еще раз глянул на фото.

— Нет. Не встречал такого.

— Ну что ж… — Яровой сделал вид, что хочет встать и уйти.

— Да зачем он вам? Ведь не человека извели, а говно, простите за выражение, — Шило торопливым жестом попросил следователя остаться. — Мы сами себя убиваем. Вам радоваться надо такому, что с каждым таким жмуриком нас все меньше становится. Ваших врагов! А значит, вы нас с нашей помощью побеждаете. Разве не так? — смеялся Шило.