Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен

В Совете это неприличная и болезненная тема. Но каждый из нас в глубине души понимает, что решением ее вскоре придется заняться. И не ошибусь, что наш эгоизм ничем не лучше эгоизма масс. И все мы вскользь думаем о космополитизме и нашего сознания, и наших транснациональных капиталов. А потому, коли грянет гром, предстоит задуматься: а так ли важна для нас Америка? Нам ведь не поднять и не реконструировать павшего колосса, чей нынешний механизм засорен миллионами привередливых бездельников и разного рода пришельцев. Мы просто оставим эту гиблую территорию. И нам не нужен ковчег. Мы переберемся в перспективные пространства на собственных самолетах. Но только после отчаянных попыток спасти самую удобную для проживания страну, где покуда у нас все преимущества – от климата до верховной власти. Дадут ли попытки сколь-нибудь эффективный результат?

Посему лично мной уже давно руководит стылый героический пессимизм.

У меня куча всяких болезней. Пока, правда, мелких, но когда-нибудь объединенными усилиями они устроят мне одну, а то и две внушительных. У меня проблемы с зубами, и каждый год мне вставляют импланты. Это страшно и больно. У меня скрытый разлад в семье и двое детей, в чей мир у меня нет доступа, абсолютно равнодушных ко мне и к моим делам, но которых я люблю, и о которых забочусь. Теперь еще у меня и больной кот. В моих компаниях работают сотни неблагополучных людей с нездоровой психикой, и у многих из них такие же проблемные семьи. Мою душу постоянно гнетет неосознанная тревога. В моей голове крутятся мысли об обвальной инфляции, волне сепаратизма, уже зародившегося в Техасе, многомиллионной нелегальной иммиграции, создающей свои сообщества, эпидемии наркомании и всякого рода вирусов, фатальном изменении климата, лжи и порочности человеческого бытия, уже полностью зависимого от технократии. Эти компьютеры, мобильные телефоны и спутники, эти уже привычные протезы нашей цивилизации, ничего стабильного нам не сулят. Вокруг − сплошное насилие и скрытно диктующий все человеческие устремления секс. Повсюду извращенцы и сумасшедшие, маскирующиеся под нормальных людей. Они − постоянная угроза и для меня, и для моей семьи, даже не представляющей всей опасности нашего положения. Катастрофа может грянуть тогда, когда меня настигнет старость, и я не смогу помочь ни себе, ни им. Новая культура ниспровергла все наши былые ценности, стандарты истины, этики, справедливости, в том числе − веру в Бога, и теперь приходится прилаживаться к ее победному шествию, с горечью постигая кардинальное обновление образа мыслей нового поколения. И этот сдвиг в человеческом мышлении определит всю дальнейшую историю, полагаю, безрадостную. Мой мальчик уткнулся в компьютер, потому что не знает, чем ему заняться, не знает, кем станет, когда вырастет, да и не хочет этого знать. Моя дочь индифферентна ко всему на свете, хотя воплощению некоторых своих капризов отдана беззаветно. Но чувствую, внуков от нее мне не дождаться. И это очень горькое опасение. Думаю, ее сегодняшнее увлечение Голливудом быстро пройдет. Ей просто необходимо какое-то увлечение, как и каждому из нас. Вполне вероятно, что такое увлечение для меня − Совет. Остается утешаться, что Голливуд лучше, чем наркотики. Кстати, начальник моей службы безопасности тайно берет анализы отправлений моих детей, но покуда, слава Богу, не обнаружил в них ни малейшего следа какой-либо гадости. Но гарантий на будущее, естественно, никаких.

И вот на своем старом горбу я должен вынести агонию американской цивилизации и всю несостоятельность нашей нынешней политики, экономики и нравственности. И в скором времени предполагается, что я возглавлю Большой Совет. У меня нет на это ни сил, ни духа. Но я с недоумением сознаю, что это место мне нравится, и я совершенно не против такой идеи.

Я вынырнул в довольно странную реальность, поначалу показавшуюся мне сном. Я лежал на широкой и низкой кровати в полутемной комнате с тяжелыми шторами на окнах. Пробивающийся в их щели свет тускленько озарял крашеный коричневым суриком деревянный пол, простенькую мебель − стол с парой стульев, тумбочку с телевизором в дальнем углу и завешанные коврами стены.

Как нечто привидевшееся я вспомнил бой, свое падение в черноту, но последующее ощущение тупой боли в плече подтвердило, что бой был, и закончился для нас плачевно, а вот каким образом я оказался в мирной и сонной комнатке неизвестного населенного пункта − загадка.

Скрипнула дверь, и ее проем влезла любопытствующая бородатая физиономия.

Одного взгляда на физиономию мне хватило, чтобы осознать свое положение: я у чеченских боевиков. А, судя по тому, что лежу на чистой простынке, а на плече у меня беленькая, отпахивающая йодом повязка, мой спасительный план сработал: меня приняли за Томаса Левинтона, захваченного в плен российским спецназом и, соответственно, из плена вызволили.

Заметив мой осмысленный взор, торчащая в двери голова с иссиня-черной бородой, осведомилась:

− Ты как, брат?

Вопрос прозвучал по-русски, с явным местным акцентом. Из всех кавказских народов только у чеченцев такой акцент − резкий, с оттенком угрозы и пренебрежения.

− О’кей… − обтекаемо выдохнул я.

Вслед за головой в комнату протиснулось громоздкое, широкоплечее туловище в камуфляже.

Подойдя к кровати, бородач присел на нее край и, бесстрастным взором уставившись на меня, продолжил:

− Ты у своих, не беспокойся. Раны твои − пустяк, но сутки должен отлежаться. − Не дождавшись от меня ответа, с некоторой растерянностью произнес: − Аслан сказал, по-русски ты понимаешь, ведь да?

Я кивнул.

− С Асланом мы связались, он хотел сюда с ребятами идти, но сейчас нельзя: русаки все перекрыли, скоро появятся здесь.

Хорошо, что здесь не появится этот самый Аслан, подумал я, представив себе нашу встречу и мое плачевное будущее, связанное с ней.

− Пришел приказ от твоих, − сказал бородач. − Обратно тебе надо. Домой. Аслан сказал, через Грузию поедешь. В Грузию сегодня бы надо идти. Как, сможешь? Русаки кольцо замкнут, тяжело будет…

Я снова кивнул и сделал попытку встать с кровати. С помощью бородача, участливо поддержавшего меня под локоть, попытка обрести вертикальное положение мне довольно легко удалась.

Босой, в одних трусах, я осторожно прошелся по комнате, прислушиваясь к своему организму. По-прежнему ныло плечо, и затаившаяся боль была готова вернуться при любом резком движении, но онемение руки спало, я свободно шевелил кончиками пальцев, а вот голова была тяжелой и мутной, но, главное, соображала. И еще: очень хотелось есть. Но в первую очередь предстояло определиться с лексикой своего общения с горными орлами. Я решил оперировать рублеными фразами, привнося в них умеренный английский акцент.