Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен

Я вздрогнул, подскочив на кровати. Мгновением позже понял: голос шел из динамика. Я нашел-таки отечественную программу с каким-то фильмом, откуда и взялся данный текст.

Уняв оторопь, я с печалью покосился на телефон, стоящий на тумбочке, – вот бы позвонить маме! Ведь для нее я – без вести пропавший, и что с ней происходит сейчас, – трудно и больно представить. Но звонить отсюда нельзя. Звонок подобен самоубийству. Ведь, как ни крути, а сейчас я был разведчиком в стане врага. Не было только сопереживающих мне руководителей и благодарной отчизны. Впрочем, судьбы многих разведчиков, кто этими категориями по праву обнадеживался, были куда хуже моей. Они рассчитывали на признание заслуг, а получили обратное. Я же не рассчитывал ни на что. Разве на самое худшее. И был готов к нему. И в этом видел силу своей позиции.

Между тем на экране мелькали милые сердцу московские улицы. И понятные мне люди с их близкими моему сознанию заботами.

После новостей началась премьера сериала, следом – какая-то передача, кстати, про знаменитых шпионов, и я не заметил, как наступила глубокая ночь. Однако спать мне категорически не хотелось.

Зато остро хотелось пить. В другом случае я не побрезговал бы водой из крана, но образ здешней жизни невольно склонял к привередливости, да к тому же припомнилось, что в гостиной на столе остался целый поднос с бутылочками минеральной воды. Этот поднос словно предстал перед моими глазами: мельхиоровый, с пузатыми зелеными пузыречками, таящими в себе чистую, готовую зашипеть на губах упругими пузырьками живительную влагу…

Искушение было настолько волнующим, что, всунув ноги в тапочки, я в одних трусах вышел из комнаты в темный, как пропасть, коридор. Ставни на окнах были опущены, и свет с улицы не пробивался. Вдалеке, у лестницы, ведущей в холл перед гостиной, тускло мерцал с нижнего этажа едва различимый огонек какой-то лампы.

Я с трудом обнаружил включатель и, нажав его кнопку, осветил-таки, наконец, длинное коридорное пространство.

Пройдя в гостиную, выпил три бутылки подряд, посидел в одиночестве, наслаждаясь ранее неведомой мне роскошью быта сильных мира сего, а после пошел обратно.

Поднимаясь по лестнице, я совершенно механическим жестом выключил бра на стене, посчитав излишним расход ночного электричества, и − двинулся вверх.

Когда дошел до середины лестницы, свет в коридоре погас. Вероятно, перегорела лампа. Меня окружила кромешная тьма. Но, не теряя присутствия духа, вспоминая пройденные ориентиры, я довольно уверенно продолжил свой путь.

Я шел строго вперед, с вытянутыми перед собой руками, должными в итоге упереться в заветную дверь спальни, но, когда, казалось, достиг ее, ладони уперлись в какую-то стену. Я принялся судорожно шарить в пространстве, пытаясь найти заветную деревянную поверхность, но всюду натыкался на архитектурные выступы и углы. И вдруг на полу различилась едва заметная полоска света. Наверняка от телевизионного экрана, свет которого пробивался в нижнюю щель заветной двери. И я решительно шагнул в его сторону.

И – наткнулся на проклятый стеллаж! Послышался удар тяжелого металла по стеклу: это сверзился пудовый индийский божок, стоявший на верхней полке. Я осознал это мгновенно.

После, как взрыв гранаты, разлетелась сама полка, обрушившись вниз, на последующие, а затем звон, стон, дребезжание и уханье последовательно разлетающегося по сторонам стекла, оглушили меня, судорожно и потерянно застывшего в непроглядной черноте.

Я бывал в переделках, дважды попадал под артобстрел, но такого страха и беспомощности не испытывал никогда. Страх, впрочем, был не перед битыми стекляшками, да и не страх, а стыд, − перед теми, кто приютил меня, накормил и обогрел, а я…

В коридоре вспыхнул свет. И показался весьма целеустремленный, в костюме с галстуком, паренек. С нацеленным на меня «узи».

Следом возник другой. Затем появилась прислуга, а после – заспанные Барбара с Ниной, зябко кутавшиеся в халаты.

Я, как мог, объяснил им причины произошедшего несчастья, то и дело выковыривая из шевелюры ошметки разного рода хрусталя.

− Хорошо, что ты не порезался, − сказала Барбара. – Но как это объяснить Генри… Он будет страшно расстроен…

Тут, приглядевшись, я понял, что целехоньким не остался ни один коллекционный клоун. Только фигура азиатского божка с надменной мордой, покоящаяся на полу вместе с перевернутым троном, как выпавший вместе с креслом из самолета пассажир. Этот языческий истукан наверняка олицетворял силы зла.

А Нина внезапно зашлась в неуемном хохоте, глядя на мою жалкую физиономию.

− Полагаю, ты внесешь немалое разнообразие в нашу жизнь! – посулила она, обращаясь к угрюмому сообществу домочадцев. Рассыпанная в прах коллекция интересовала ее, чувствовалось, не больше, чем свалка битых порожних бутылок. – Кстати, − заметила ядовито, − эти трусы тебе идут, мама была права. – И, данной репликой завершив свою миссию свидетеля моего позора, удалилась.

Барбара, растерянно потирая виски кончиками пальцев, распорядилась оставить развал до утра таким, каков он есть, и отправилась спать, весьма удрученная, полагаю, будущим объяснением с мужем.

Я же смыл под душем стеклянную пыль, осевшую на теле, и залез под одеяло, погрузившись в беспокойный сон.

Уже засыпая, подумал: а чтобы родиться мне здесь, жить в таком доме, принимая его, как естественную данность, ездить на красивых машинах, не заботиться о куске хлеба, путешествовать по всяким лас-вегасам, как к себе на дачу… И иметь такую вот маму, не обремененную никаким бытом, а лишь заботами о том, как бы сладкую жизнь детей сделать густым медом…

Нет, каждому своя роль. Кому в рубище, кому в смокинге. Кому заглавная, кому в массовке.

А под утро приснилась Нина. Сон был восхитителен, но последствия его двусмысленны.

И, когда, печально вздыхая, я выбирался из-под одеяла, то услышал из-за двери торжественное и грозное:

− Приехал мистер Уитни! Он просит вас подняться к нему!

Мне подумалось о том, что если какая-нибудь неприятность может произойти, то она, как правило, обязательно случается. И если могут случиться несколько неприятностей, они происходят в самой неблагоприятной последовательности. И вообще нет такой плохой ситуации, которая не могла бы стать еще хуже.

Я поспешил в душ, а затем надел чистое белье, как моряк перед страшным сражением.

Делать в Нью-Йорке, в общем-то, нечего. Но лететь домой отчего-то не могу. Я словно привязан к моему развороченному сейфу, и сижу возле него, будто от этого что-то изменится. Будто само собой туда вернется похищенное, и чудесным образом захлопнется за ним целехонькая дверца.