Андрей Молчанов - Улыбка зверя

Теперь уже Урвачев внимательно поглядел в глаза Вениамина Аркадьевича.

— Я чист перед законом, — сказал Урвачев значительно. — Во всяком случае, с формальной точки зрения ко мне комар носа не подточит… Это, как вы его назвали, “наш общий друг” по свойству своего характера очень любил принимать личное практическое участие во всех силовых акциях. Любитель, знаете ли, острых ощущений… А это первый признак натуры низменной.

— Я имел возможность заметить, что друг наш не очень развит в культурном отношении, — вставил Колдунов. — Что настораживает в перспективе.

— Это бы ничего… У всякого человека есть собственные слабости и всякий имеет право на реализацию свойств своей натуры, которую, как известно, не переделаешь… Но он оставлял следы, а следы эти, я вам доложу, весьма багровые, весьма…

— Но с другой стороны, общая политическая ситуация в стране в какой-то степени диктовала ему именно такую модель поведения, — стеснительно кашлянул в кулачок Колдунов.

— Времена меняются, дорогой Вениамин Аркадьевич, — вздохнув, произнес Урвачев. — И времена меняются стремительно. А логика этих перемен говорит о том, что нынче следует решительно отмежевываться от подобных людей. Само знакомство с ними бросает на всех нас гигантскую черную тень, и уже одно простое соседство фамилий в каком-нибудь пустяковом следственном протоколе чревато… Представьте себе сочетание Колдунов и Ферапонтов в какой-нибудь газетной кляузе… Нехорошо. Непоправимый вред репутации.

— Да, нехорошо, — согласился Колдунов. — Здесь-то на месте я пока еще в состоянии пресечь кривотолки, но ведь Егор Тимофеевич нынче в Москве действует…

— И очень активно. И обязательно там наследит. Да наверняка наследил уже. И если допустить возможность, что тамошние органы выйдут на него, а это весьма реально, дорогой Вениамин Аркадьевич; так вот, если они всерьез возьмутся за него, то рано или поздно пойдут трепать и вашу фамилию, и мою… Но главное, представьте себе, какая опасность нависнет над комбинатом, над нашим общим делом… Приедут сюда спецгруппы из Центрального РУБОП, с Лубянки, начнется такая рубка…

Колдунов подошел к окну, некоторое время стоял в задумчивости, барабаня пальцами по стеклу. Урвачев молчал, давая ему время для размышлений.

— Так-то так, но послезавтра я улетаю в Америку… — не оборачиваясь, проговорил Колдунов. — Но дело, собственно, не в этом — я в любом случае вмешиваться в решение ваших проблем не собираюсь… Ну пошлите, в конце концов, своих людей. Я не знаю, как это делается на практике, но знаю, что такая практика существует в вашей… в вашей….

— Понятно, деятельности. Спешу сообщить, Вениамин Аркадьевич: своих людей я уже послал…

— Вот как? Так в чем же вопрос?

— Кто-то пострелял моих людей. Очень профессионально пострелял и, в буквальном смысле, упрятал концы в воду. И мне достоверно известно, Вениамин Аркадьевич, что Ферапонт к этому злодеянию не имеет ни малейшего отношения.

— Тэ-эк-с… Уж не меня ли вы подозреваете?..

— Ну что вы, уважаемый Вениамин Аркадьевич! Как можно! Тут действовала какая-то покуда неизвестная третья сила. Неизвестная ни мне, ни вам, ни Ферапонту… Я очень напряженно думал над всем этим. И кое-что надумал… Я перебрал все возможные варианты, опять же не стану отягощать вас ненужными подробностями, и пришел к выводу, что наиболее вероятный мотив — личная месть.

— Ну и кто же этот народный мститель?

— Видите ли, из всех наших людей при невыясненных обстоятельствах гибнут и пропадают именно те, кто сжег фермера с семьей. Помните эту акцию Ферапонта?

— Как же, — поморщился Колдунов.

— Я ведь его отговаривал, — поспешил оправдаться Урвачев. — Изо всех сил… Но Ферапонта отговорить невозможно. Итак, Горыныч, Мослак, Длинный… Конопля и Тимоня… — Урвачев и этих покойников как-то автоматически навесил на неведомого мстителя. — Все они были в тот вечер там. Я провел подробное расследование и выяснил, что накануне к фермеру приезжал какой-то рыбак из Питера, а потом он бесследно исчез. Не логично ли было ему обратиться в милицию? Дескать, вот я приехал, а тут трупы и пожар… Но он почему-то не обратился!

— Черт возьми! — воскликнул Колдунов и ударил себя ладошкой по лбу. — Это ведь было накануне нашей первой деловой встречи! Верно?

— Ну…

— Я вспомнил этого загадочного посетителя, который не давал мне покоя… Это же Прозоров! Я же с детства его знал!

— Ну и каким боком этот ваш Прозоров относится к фермеру?

— Сводный брат. То-то меня мучила память…

— Уважаемый Вениамин Аркадьевич, — озабоченно сказал Урвачев. — Нужно немедленно выяснить все про этого Прозорова. Кто он, откуда, профессия, адрес, телефон…

— Он в военном училище, помнится…

— Ага! Значит, кадровый военный. Уже кое-что. Я вас прошу, Вениамин Аркадьевич, по своим властным каналам узнайте как можно подробнее… Я, конечно, со своей стороны тоже буду действовать, но вам, все-таки сподручнее. Позвоните прокурору. В рамках уголовного дела об убийстве, запросы-вопросы, то-сё… Ага?

Возвратясь после речной прогулки, Ада вдруг почувствовала болезненную усталость, а потому быстренько приняла ванну и забралась в постель. Прозоров же уселся на табурет и до поздней ночи, почти не меняя позы, просидел на кухне в одиночестве.

Взгляд его был рассеян, одна угловатая и тяжкая как булыжник дума ворочалась в голове и не было у этой беспросветной думы ни исхода, ни разрешения. Стучали часы на стене, стихал городской шум за окном, а Прозоров все сидел и сидел, уставившись в одну точку, в след сигаретного ожога на клеенке, и точка эта то раздваивалась, то вновь сходилась в округлую коричневую кляксу…

Когда он поднялся и прошел в спальню, Ада давно уже спала и дыхания ее не было слышно. Мерцал пустой экран телевизора, наполняя комнату тусклым светом, отчего она показалась Ивану Васильевичу похожей на реанимационное отделение. Прозоров выключил телевизор, услышал тихий вздох Ады. Он тоже вздохнул и, не раздеваясь, прилег на самом краешке постели, подложив под затылок сцепленные кисти рук. Точно в таком же положении он очнулся на рассвете. За окном ровно шумел дождь и Прозоров остро ощутил, что лето прошло окончательно и бесповоротно, что впереди тусклая осень, а за ней сырая бесконечная зима…

Он покосился на спящую Аду. Тонкое лицо ее было бледно и спокойно, и как ему показалось, на нем лежала печать какой-то покорной беззащитности…

“И все-таки, нет, — подумал он. — Поеду к Романовскому. Он зубы съел на этих лейкозах… Надо же хоть что-то делать, в конце концов…. Старик опытный, что-нибудь да подскажет…”

Прозоров, стараясь не шуметь, отправился в ванную, умылся, затем, не включая света в прихожей, нащупал плащ, сунул ноги в ботинки и вышел на лестницу, осторожно прихлопнув за собой дверь.