Юрий Козлов - Колодец пророков

Впрочем, тут имело место некое противоречие. Творец, не отказав избранным в возможности видеть, уподобил их летающим в поднебесье коршунам или орлам. Да, коршун отслеживает с необозримой высоты маршрут водяной крысы в прибрежных камышах, а орел — стремительный бег сайгака по пустыне, но ни коршун, ни орел не держат в крохотных, уснащенных острыми клювами головах всей картины раскинувшегося внизу мироздания. Потому-то Илларионову и казалось, что цели, которые ставили и осуществляли в Божьем мире люди, приносили печаль и страдания отдельным личностям, социальным группам, иногда — целым народам и странам, но порядок мироздания был установлен не ими и не ими, следовательно, мог быть нарушен. Мир развивался как считал нужным. Несовершенная колымага катила своей дорогой. Они же, думая, что забегают вперед колымаги, каждый раз оказывались где-то сзади, на обочине и в темноте. Таким образом, закономерность, открытая Илларионовым, заключалась в том, что никакая, поставленная человеком цель не оправдывала не только средств, затраченных на ее достижение, но и самого человека, поставившего себе эту цель.

Теперь Илларионов-младший знал, на чем почти тридцать лет назад сломался отец. Он расфокусировал свое зрение. Как если бы коршун или орел стали одновременно смотреть на небо, в землю, вдаль и вширь. Как ни крути, получалось, что сфокусированный взгляд на мир был столь же ошибочным и неполным, как претендующий на всеохватность, расфокусированный, панорамный. Получалось, что великий Пушкин был прав, утверждая, что нет правды на земле, но правды нет и выше. Выше Пушкина (памятника на Тверской) сейчас была пульсирующая реклама:

«Дpovoseк — наше все».

— В сущности, — незадолго перед смертью заметил Илларионов-старший, — наше служение государству — всего лишь некий умозрительный якорь, как бы соединяющий с реальностью. Причем куда более сомнительный, нежели, окажем, служение собственной семье.

— И давно ты пришел к такому выводу? — удивился Илларионов-младший.

Бог дал ощущение смысла жизни так называемым Простецам, — продолжил отец. — Видимо, этот смысл до того прост и элементарен, что искушенный ум отказывается в него верить. Отсюда, кстати, и революции.

Простецы — это, если я не ошибаюсь, какой-то средневековый термин?

— Да, но вечный, — ответил отец.

— А как же тогда геополитика? — спросил Илларионов-младший. — В чьих интересах она осуществляется?

Простецы как дети, — ответил отец, — а дети, как известно, любят игры и верят в них. В основе управления миром нежит эксплуатация детской приверженности простецов к играм. Даже не столько к самим играм, сколько к их уверенности, что можно не только проиграть, но и выиграть. Между тем выигрыши в этой игре не предусмотрены. Мир давно превратился в империю игр без выигрышей.

— Возможно, — согласился Илларионов-младший, — но государство — это не игра.

— Есть один интересный добиблейский текст, — сказал отец, — мы расшифровали его в конце сороковых. Удивительно, — добавил, помолчав, — но это произошло в день окончания работ по атомной бомбе. Так вот, бог, которому тогда поклонялись люди, наделял, в отличие от богов последующих, народы не землей, не заповедями, не тучными урожаями или, наоборот, наводнениями и засухами, а государственным устройством. Если люди какого-нибудь народа сильно грешили, он устанавливал у них такое государство, от которого они страдали. Если же народ отличался умеренностью и благочестием, он получал государство, дарящее ему только радости. Наверное, ты прав — государство это не игра. Государство — приз в игре. Но того бога давно нет…

— Я где-то читал, — вспомнил Илларионов-младший, — что люди, высказывающие сомнение в государстве как единственно возможной форме разумной организации жизни общества, — большие циники и себялюбцы.

— А я где-то читал, — возразил отец, — что люди, абсолютизирующие значение государства в жизни общества, — безжалостные маньяки, опасные прежде всего именно для самого государства. Кстати, Хозяин под конец жизни придумал забавный способ их исправления.

— Посредством расстреляния? — предположил Илларионов-младший.

— Нет. Он всерьез предлагал сконструировать специальную портативную типографскую машинку, которая могла бы в домашних условиях печатать деньги. Причем не фальшивые, а настоящие — с государственными номерами, водяными знаками и так далее. Каждая подобная машинка могла бы печатать неограниченное количество купюр, но только какого-то одного достоинства. Одна — рубль, вторая — трешку, третья — червонец. Он собирался награждать такими машинками особо отличившихся перед государством людей. В зависимости от заслуг — номинал купюры. Ну и, естественно, выходящих на пенсию ветеранов госбезопасности.

— Зачем? — не понял Илларионов-младший.

— Видишь ли, — усмехнулся отец, — деньги — любимые игрушки простецов. Привязываясь к деньгам, пусть даже в весьма преклонном возрасте, распределяя их между родственниками, решая сколько надо напечатать, печалясь и досадуя, что вот ему досталась машинка, которая печатает пятерки, а кому-то — червонцы, человек привязывается к жизни. Хозяин рассудил, что служение государству, во всяком случае, в той плоскости, какая отведена нам, сродни пребыванию в аду при жизни. Служение государству можно уподобить служению Каменному Гостю, статуе Командора. Стало быть, деньги — он, естественно, имел в виду наши социалистические, безынфляционные и беспроцентные деньги — это живая жизнь, свет, отдохновение от страшных трудов. Даря человеку такую машинку, он как бы дарил ему волшебную палочку — самую вожделенную игрушку простецов. Он бы мог сказать: «Я дал этому человеку все, кроме того, что ему не может дать никто». Он всегда опасался людей, равнодушных к деньгам, хотя сам был к ним абсолютно равнодушен.

— Через какой же свет тогда он сам расслаблялся? — поинтересовался Илларионов-младший.

— Не знаю, — ответил отец, — я был с ним не настолько близок, чтобы он меня посвящал. Но думаю, что лучше об этом никому не знать.

…Все это были какие-то необязательные мысли и воспоминания, но Илларионов-младший совершенно точно знал, что необязательных мыслей и воспоминаний не бывает. Он находился у себя дома на Сивцевом Вражке — в коридоре, и любимом кирзовом, доставшемся ему от прежних жильцов кресле. И чем дольше Илларионов сидел в этом кресле, скользя взглядом по полутемному коридору, тем очевиднее ему становилось, что, приблизившись к гадалке Руби, он совершил некую ошибку и что у этой ошибки куда более сложная природа (сущность), нежели ему показалось вначале.

Подобные ошибки уместнее было называть другим словом — судьба.